-- Нет-нет,-- холодела сестра.-- У нас так не делают. Со скрипом двери из каморки вышел Павел Николаевич в новенькой зелено-коричневой пижаме и тЈплых комнатных туфлях с меховой оторочкой. На его почти безволосой голове была новенькая {9} малиновая тюбетейка. Теперь, без зимнего воротника и кашне, особенно грозно выглядела его опухоль в кулак на боку шеи. Он и голову уже не держал ровно, а чуть набок.
Сын пошЈл собрать в чемодан всЈ снятое. Спрятав деньги в ридикюль, жена с тревогой смотрела на мужа:
-- Не замЈрзнешь ли ты?.. Надо было тЈплый халат тебе взять. Привезу. Да, здесь же шарфик,-- она вынула из его кармана.-- Обмотай, чтоб не простудить! -- В чернобурках и в шубе она казалась втрое мощнее мужа.-- Теперь иди в палату, устраивайся. Разложи продукты, осмотрись, продумай, что тебе нужно, я буду сидеть ждать. Спустишься, скажешь -- к вечеру всЈ привезу.
Она не теряла головы, она всегда всЈ предусматривала. Она была настоящий товарищ по жизни. Павел Николаевич с благодарностью и страданием посмотрел на неЈ, потом на сына.
-- Ну, так значит едешь, Юра?
-- Вечером поезд, папа,-- подошЈл Юра. Он держался с отцом почтительно, но, как всегда, порыва у него не было никакого, сейчас вот -- порыва разлуки с отцом, оставляемым в больнице. Он всЈ воспринимал погашение.
-- Так, сынок. Значит, это первая серьЈзная командировка. Возьми сразу правильный тон. Никакого благодушия! Тебя благодушие губит! Всегда помни, что ты -- не Юра Русанов, не частное лицо, ты -- представитель за-ко-на, понимаешь?
Понимал Юра или нет, но Павлу Николаевичу трудно было сейчас найти более точные слова. Мита мялась и рвалась идти.
-- Так я же подожду с мамой,-- улыбался Юра.-- Ты не прощайся, иди пока, пап.
-- Вы дойдЈте сами?-спросила Мита.
-- Боже мой, человек еле стоит, неужели вы не можете довести его до койки? Сумку донести!
Павел Николаевич сиротливо посмотрел на своих, отклонил поддерживающую руку Миты и, крепко взявшись за перила, стал всходить. Сердце его забилось, и ещЈ не от подъЈма совсем. Он всходил по ступенькам, как всходят на этот, на как его... ну, вроде трибуны, чтобы там, наверху, отдать голову.
Старшая сестра, опережая, взбежала вверх с его сумкой, там что-то крикнула Марии и ещЈ прежде, чем Павел Николаевич прошЈл первый марш, уже сбегала по лестнице другою стороной и из корпуса вон, показывая Капитолине Матвеевне, какая тут ждЈт еЈ мужа чуткость.
А Павел Николаевич медленно взошЈл на лестничную площадку -- широкую и глубокую -- какие могут быть только в старинных зданиях. На этой серединной площадке, ничуть не мешая движению, стояли две кровати с больными и ещЈ тумбочки при них. Один больной был плох, изнурЈн и сосал кислородную подушку.
Стараясь не смотреть на его безнадЈжное лицо, Русанов повернул и пошЈл выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение. Там стояла сестра Мария. Ни улыбки, ни {10} привета не излучало еЈ смуглое иконописное лицо. Высокая, худая и плоская, она ждала его, как солдат, и сразу же пошла верхним вестибюлем, показывая, куда. Отсюда было несколько дверей, и только их не загораживая, ещЈ стояли кровати с больными. В безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный столик сестры, еЈ же процедурный столик, а рядом висел настенный шкаф, с матовым стеклом и красным крестом. Мимо этих столиков, ещЈ мимо кровати, и Мария указала длинной сухой рукой:
-- Вторая от окна.
И уже торопилась уйти -- неприятная черта общей больницы, не постоит, не поговорит.
Створки двери в палату были постоянно распахнуты, и всЈ же, переходя порог, Павел Николаевич ощутил влажно-спЈртый смешанный, отчасти лекарственный запах -- мучительный при его чуткости к запахам.
Койки стояли поперЈк стен тесно, с узкими проходами по ширине тумбочек, и средний проход вдоль комнаты тоже был двоим разминуться.
В этом проходе стоял коренастый широкоплечий больной в розовополосчатой пижаме. Толсто и туго была обмотана бинтами вся его шея -- высоко, почти под мочки ушей. Белое сжимающее кольцо бинтов не оставляло ему свободы двигать тяжЈлой тупой головой, буро заросшей.
Этот больной хрипло рассказывал другим, слушавшим с коек. При входе Русанова он повернулся к нему всем корпусом, с которым наглухо сливалась голова, посмотрел без участия и сказал:
-- А вот -- ещЈ один рачок.
Павел Николаевич не счЈл нужным ответить на эту фамильярность. Он чувствовал, что и вся комната сейчас смотрит на него, но ему не хотелось ответно оглядывать этих случайных людей и даже здороваться с ними. Он лишь отодвигающим движением повЈл рукой в воздухе, указывая бурому больному посторониться. Тот пропустил Павла Николаевича и опять так же всем корпусом с приклЈпанной головой повернулся вослед.
-- Слышь, браток, у тебя рак -- чего? -- спросил он нечистым голосом.
Павла Николаевича, уже дошедшего до своей койки, как заскоблило от этого вопроса. Он поднял глаза на нахала, стараясь не выйти из себя (но всЈ-таки плечи его дЈрнулись), и сказал с достоинством:
-- Ни чего. У меня вообще не рак.
Бурый просопел и присудил на всю комнату:
-- Ну, и дурак! Если б не рак -- разве б сюда положили?
{11}
--------
2
В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу стало жутко.
ТвЈрдый комок опухоли -- неожиданной, ненужной, бессмысленной, никому не полезной, притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железную койку -- узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком. Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату -- как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от неЈ ещЈ жутче стало, чем от самой опухоли. Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных,-- восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать, а надо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавшиеся Павла Николаевича и не интересные ему. Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемлЈнной головой -- его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод.
Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты. Иногда он взмарщивался, перекашивался лицом, как от укола, брался за голову. Потом опять ходил. И, походив так, останавливался именно у кровати Русанова, переклонялся к нему через спинку всей своей негнущейся верхней половиной, выставлял широкое конопатое хмурое лицо и внушал:
-- Теперь всЈ, профессор. Домой не вернЈшься, понятно? В палате было очень тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке. Он поправил очки с золочЈным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел смотреть, и ответил:
-- Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня запугиваете? Я ведь вам вопросов не задаю. Ефрем только фыркнул злобно:
-- Да уж задавай-не задавай, а домой не вернЈшься. Очки вон ,можешь вернуть. Пижаму новую.
Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять зашагал по проходу, нелЈгкая его несла.
Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но для этого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного чЈрта ещЈ опускалась. Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали. В несколько часов Русанов как потерял всЈ положение своЈ, заслуги, планы на будущее -- и стал семью десятками килограммов тЈплого белого тела, не знающего своего завтра.
Наверно, тоска отразилась на его лице, потому что в одну из следующих проходок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно: {12}
-- Если и попадЈшь домой -- не надолго, а-апять сюда. Рак людей любит. Кого рак клешнЈй схватит -- то уж до смерти.
Не было сил Павла Николаевича возражать -- и Ефрем опять занялся ходить. Да и кому было в комнате его осадить! -- все лежали какие-то прибитые или нерусские. По той стене, где из-за печного выступа помещалось только четыре койки, одна койка -- прямо против русановской, ноги к ногам через проход, была Ефремова, а на трЈх остальных совсем были юнцы: простоватый смуглявый хлопец у печки, молодой узбек с костылЈм, а у окна -- худой, как глист, и скрюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень. В этом же ряду, где был Павел Николаевич, налево лежали два нацмена, потом у двери русский пацан, рослый, стриженный под машинку, сидел читал,-- а по другую руку на последней приоконной койке тоже сидел будто русский, но не обрадуешься такому соседству: морда у него была бандитская. Так он выглядел, наверно, от шрама (начинался шрам близ угла рта и переходил по низу левой щеки почти на шею); а может быть от непричЈсанных дыбливых чЈрных волос, торчавших и вверх и вбок; а может вообще от грубого жЈсткого выражения. Бандюга этот туда же тянулся к культуре -- дочитывал книгу.
Уже горел свет -- две ярких лампы с потолка. За окнами стемнело. Ждали ужина.
-- Вот тут старик есть один,-- не унимался Ефрем,-- он внизу лежит, операция ему завтра. Так ему ещЈ в сорок втором году рачок маленький вырезали и сказали -- пустяки, иди гуляй. Понял? -- Ефрем говорил будто бойко, а голос был такой, как самого бы резали.-- Тринадцать лет прошло, он и забыл про этот диспансер, водку пил, баб трепал -- нотный старик, увидишь. А сейчас рачище у него та-кой вырос! -- Ефрем даже чмокнул от удовольствия,-- прямо со стола да как бы не в морг.
-- Ну хорошо, довольно этих мрачных предсказаний! -- отмахнулся и отвернулся Павел Николаевич и не узнал своего голоса: так неавторитетно, так жалобно он прозвучал.
А все молчали. ЕщЈ нудьги нагонял этот исхудалый, всЈ вертящийся парень у окна в том ряду. Он сидел -- не сидел, лежал -- не лежал, скрючился, подобрав коленки к груди и, никак не находя удобнее, перевалился головой уже не к подушке, а к изножью кровати. Он тихо-тихо стонал, гримасами и подЈргиваниями выражая, как ему больно.