-- Закусим, что ли, сосед?
Павел Николаевич сочувственно улыбнулся. Что-то запаздывал общий обед, да его и не хотелось после того, как со смаком перекладывал Максим Петрович каждый продукт. Да и в самом Максиме Петровиче, в улыбке его толстых губ, было приятное, плотоядное, отчего именно за обеденный стол тянуло с ним сесть.
-- Давайте,-- пригласил Русанов к своей тумбочке.-- У меня тут тоже кой-что...
-- А -- стаканчиков? -- нагнулся Чалый, уже ловкими руками перенося на тумбочку к Русанову банки и свЈртки.
-- Да ведь нельзя! -- покачал головой Павел Николаевич.-- При наших болезнях запрещено строго... За месяц никто в палате и подумать не дерзнул, а Чалому иначе казалось и дико.
-- Тебя как зовут? -- уже был он в его проходе и сел колени к коленям.
-- Павел Николаич.
-- Паша! -- положил ему Чалый дружескую руку на плечо.-- Не слушай ты врачей! Они лечат, они и в могилу мечут. А нам надо жить -- хвост морковкой!
УбеждЈнность и дружелюбие были в немудром лице Максима Чалого. А в клинике -- суббота, и все лечения уже отложены до понедельника. А за сереющим окном лил дождь, отделяя от Русанова всех его родных и приятелей. А в газете не было траурного портрета, и обида мутная сгустилась на душе. Светили лампы яркие, намного опережая долгий-долгий вечер, и с этим истинно-приятным человеком можно было сейчас выпить, закусить, а потом играть в покер. (Вот новинка будет и для друзей. Павла Николаевича -- покер!)
А у Чалого, ловкача, бутылка уже лежала тут, под подушкой. Пробку он пальцем сковырнул и по полстакана налил у самых колен. Тут же они их и сдвинули.
Истинно по-русски пренебрег Павел Николаевич и недавними страхами, и запретами, и зароками, и только хотелось ему тоску с души сплеснуть да чувствовать теплоту. {219}
-- Будем жить! Будем жить, Паша! -- внушал Чалый, и его смешноватое лицо налилось строгостью и даже лютостью.-- Кому нравится -- пусть дохнет, а мы с тобой будем жить!
С тем и выпили. Русанов за этот месяц очень ослабел, ничего не пил кроме слабенького красного -- и теперь его сразу обожгло, и от минуты к минуте расходилось, расплывалось и убеждало, что нечего голову дурить, что и в раковом люди живут, и отсюда выходят.
-- И сильно болят эти?.. полипы? -- спрашивал он.
-- Да побаливают. А я не даюсь!.. Паша! От водки хуже не может быть, пойми! Водка от всех болезней лечит. Я и на операцию спирта выпью, а как ты думал? Вон, во флаконе... Почему спирта -- он всосЈтся сразу, воды лишней не останется. Хирург желудок разворотит -- ничего не найдЈт, чисто! А я -- пьяный!.. Ну, да сам ты на фронте был, знаешь: как наступление -- так водка... Ранен был?
-- Нет.
-- Повезло!.. А я -- два раза: сюда и сюда вот... А в стаканах опять было два по сто.
-- Да нельзя больше,-- мягко упирался Павел Николаевич.-- Опасно.
-- Чего опасно? Кто тебе вколотил, что опасно?.. Помидорчики бери! Ах, помидорчики!
И правда, какая разница -- сто или двести грамм, если уж переступил? Двести или двести пятьдесят, если умер великий человек -- и о нЈм замалчивают? В добрую память Хозяина опрокинул Павел Николаевич и следующий стакан. Опрокинул, как на поминках. И губы его скривились грустно. И втягивал он ими помидорчики. И, с Максимом лоб в лоб, слушал сочувственно.
-- Эх, красненькие! -- рассуждал Максим.-- Здесь за килограмм рубь, а в Караганду свези -- тридцать. И как хватают! А возить -- нельзя. А в багаж -- не берут. Почему -- нельзя? Вот скажи мне -- почему нельзя?..
Разволновался Максим Петрович, глаза его расширились, и стоял в них напряжЈнный поиск -- смысла! Смысла бытия.
-- ПридЈт к начальнику станции человечишко в пиджачке старом: "Ты -- жить хочешь, начальник?" Тот -- за телефон, думает -- его убивать пришли... А человек ему на стол -- три бумажки. Почему -- нельзя? Как так -- нельзя? Ты жить хочешь -- и я жить хочу. Вели мои корзины в багаж принять! И жизнь побеждает, Паша! Едет поезд, называется "пассажирский", а весь -- помидорный, на полках -- корзины, под полками -- корзины. Кондуктору -- лапу, контролЈру -- лапу. От границы Дороги -- другие контролЈры, и им лапу.
Покруживало Русанова, и растеплился он очень и был сейчас сильней своей болезни. Но что-то такое, кажется, говорил Максим, что не могло быть увязано... Увязано... Что шло вразрез...
-- Это -- вразрез! -- упЈрся Павел Николаевич.-- Зачем же?.. Это -- нехорошо... {220}
-- Нехорошо? -- удивился Чалый.-- Так малосольный бери! Так вот икорку баклажанную!.. В Караганде написано камнем по камню: "Уголь -- это Хлеб". Ну, то есть, для промышленности. А помидорчиков для людей -- и н-нет. И не привезут деловые люди -- н-не будет. Хватают по четвертной за килограмм -- и спасибо говорят. Хоть в глаза помидоры эти видят -- а то б не видели. И до чего ж там долдоны, в Караганде,-- ты не представляешь! Набирают охранников, лбов, и вместо того, чтоб их за яблоками послать, вагонов сорок подкинуть -- расставляют по всем степным дорогам -- перехватывать, если кто повезЈт яблоки в Караганду. Не допускать! Так и дежурят, охломоны!..
-- Это что ж -- ты? Ты? -- огорчился Павел Николаевич.
-- Зачем я? Я, Паша, с корзинами не езжу. Я -- с портфельчиком. С чемоданчиком. Майоры, подполковники в кассу стучат: командировочное кончается! А билетов -- нет! Нет!!.. А я туда не стучу, я всегда уеду. Я на каждой станции знаю: за билетом где нужно к кипятилыцику обратиться, где -- в камеру хранения. Учти, Паша: жизнь -- всегда побеждает!
-- А ты вообще -- кем работаешь?
-- Я, Паша,-- техником работаю. Хотя техникума не кончал. Агентом ещЈ работаю. Я так работаю, чтобы всегда -- с карманом. Где деньги платить перестают -- я оттуда ухожу. Понял?
Что-то замечал Павел Николаевич, что не так получается, не в ту сторону, кривовато даже. Но такой был хороший, весЈлый, свой человек -- первый за месяц. Не было духа его обидеть.
-- А -- хорошо ли? -- допытывался он только. -- Хорошо, хорошо! -- успокаивал Максим.-- И телятинку бери. Сейчас компотика твоего трахнем. Паша! Один раз на свете живЈм -- зачем жить плохо? Надо жить хорошо, Паша!
С этим не мог не согласиться Павел Николаевич, это верно: один раз на свете живЈм, зачем жить плохо? Только вот...
-- Понимаешь, Максим, это осуждается...-- мягко напоминал он.
-- Так ведь, Паша,-- так же душевно отвечал и Максим, держа его за плечо.-- Так ведь это -- как посмотреть. Где как.
В глазу порошина -- и мулит, Кой-где пол-аршина -- и ...!
-- хохотал Чалый и пристукивал Русанова по колену, и Русанов тоже не мог удержаться и трясся:
-- Ну, ты ж этих стихов знаешь!.. Ну, ты ж -- поэт, Максим!
-- А кем -- ты? Ты -- кем работаешь? -- доведывался новый друг.
Как ни в обнимку они уже толковали, а тут Павел Николаевич невольно приосанился:
-- Вообще -- по кадрам.
Соскромничал он. Повыше был, конечно.
-- А -- где?
Павел Николаевич назвал. {221}
-- Слушай! -- обрадовался Максим.-- Надо одного хорошего человечка устроить! Вступительный взнос -- это как полагается, не беспокойся!
-- Ну, что ты! Ну, как ты мог подумать! -- обиделся Павел Николаевич.
-- А -- чего думать? -- поразился Чалый, и опять тот же поиск смысла жизни, немного расплывшийся от выпитого, задрожал в его глазах.-- А если кадровикам вступительных взносов не брать -- так на что им и жить? На что детей воспитывать? У тебя сколько детей?
-- У вас газетка -- освободилась? -- раздался над ними глухой неприятный голос.
Это -- Филин прибрЈл из угла, с недобрыми отЈчными глазами, в распахнутом халате.
А Павел Николаевич, оказывается, на газете сидел, примял.
-- Пожалуйста, пожалуйста! -- подхватился Чалый, вытаскивая газету из-под Русанова.-- Пусти, Паша! Бери, папаша, чего другого, этого не жаль.
Шулубин сумрачно взял газету и хотел идти, но тут его задержал Костоглотов. Как Шулубин упорно молча на всех смотрел, так и Костоглотов начал к нему присматриваться, а сейчас видел особенно близко и хорошо. Кто мог быть этот человек? с таким нерядовым лицом?
С развязностью пересыльных встреч, где в первую же минуту любого человека можно спросить о чЈм угодно, Костоглотов и сейчас из лежачего, полуопрокинутого положения спросил:
-- Папаша, а кем вы работаете, а?
Не глаза, а всю голову Шулубин повернул на Костоглотова. ЕщЈ посмотрел на него, не мигая. Продолжая смотреть, странно как-то обвЈл кругообразно шеей, будто воротник его теснил, но никакой воротник ему не мешал, просторен был ворот нижней сорочки. И вдруг ответил, не отказался:
-- Библиотекарем.
-- А где? -- не зевнул Костоглотов сунуть и второй вопрос.
-- В сельхозтехникуме.
Неизвестно почему -- да наверно за тяжесть взгляда, за молчание сычЈвое из угла, захотелось Русанову его как-нибудь унизить, на место поставить. А может, водка в нЈм говорила, и он громче, чем надо, легкомысленнее, чем надо, окрикнул:
-- Беспартийный, конечно?
Филин посмотрел табачными глазами. Мигнул, будто не веря вопросу. ЕщЈ мигнул. И вдруг раскрыл зев:
-- Наоборот.
И -- пошЈл через комнату.
Он неестественно как-то шЈл. Где-то ему тЈрло или кололо. Он скорее ковылял с разбросанными полами халата, неловко наклонялся, напоминая большую птицу,-- с крыльями, обрезанными неровно, чтоб она не могла взлететь. {222} -------- 24
На солнечном пригреве, на камне, ниже садовой скамейки, сидел Костоглотов, ноги в сапогах неудобно подвернув, коленями у самой земли. И руки свесил плетьми до земли же. И голову без шапки уронил. И так сидел грелся в сером халате, уже наотпашь,-- сам неподвижный и формы обломистой, как этот серый камень. Раскалило ему черноволосую голову и напекло в спину, а он сидел, не шевелясь, принимая мартовское тепло -- ничего не делая, ни о чЈм не думая. Он бессмысленно-долго мог так сидеть, добирая в солнечном греве то, что не додано было ему прежде в хлебе и в супе.
И даже не видно было со стороны, чтобы плечи его поднимались и опускались от дыхания. Однако ж, он и на бок не сваливался, держался как-то.
Толстая нянечка с первого этажа, крупная женщина, когда-то гнавшая его из коридора прочь, чтобы не нарушал стерильности, сама же очень наклонная к семячкам и сейчас на аллейке, по льготе, щелкнувшая несколько, подошла к нему и базарно-добродушным голосом окликнула: