А уже шла аллея хищников. Великолепные, друг от друга отменяясь богатой шерстью, сидели тут и рысь, и барс, и пепельно-коричневая пума, и рыжий в чЈрных пятнах ягуар. Они были -- узники, они страдали без свободы, но относился к ним Олег как к блатным. ВсЈ-таки можно разобрать в мире, кто явно виноват. Вот написано, что ягуар за месяц съедает сто сорок килограммов мяса. Нет, этого представить себе нельзя! чистого красного мяса! А в лагерь такого не привозят, в лагерь -- жилы да требуху, на бригаду килограмм.
Олег вспомнил тех расконвоированных ездовых, которые обворовывали своих лошадей: ели их овЈс и так выжили сами.
Дальше увидел он -- господина тигра. В усах, в усах было сосредоточено его выражение хищности! А глаза -- жЈлтые... Запуталось у Олега в голове, и он стоял и смотрел на тигра с ненавистью.
Один старый политкаторжанин, который был когда-то в туруханской ссылке, а в новое время встретился в лагере с Олегом, рассказывал ему, что не бархатно-чЈрные, а именно жЈлтые были глаза!
Прикованный ненавистью, Олег стоял против клетки тигра.
ВсЈ-таки просто так, просто так -- зачем??
Его мутило. Ему не хотелось больше этого зоопарка. Ему {345} хотелось бежать отсюда. Он не пошЈл уже ни к каким львам. Он стал выбираться к выходу наугад.
Мелькнула зебра, Олег покосился и шЈл.
И вдруг! -- остановился перед...
Перед чудом духовности после тяжЈлого кровожадия: антилопа нильгау -- светло-коричневая, на стройных лЈгких ногах, с настороженной головкой, но ничуть не пугаясь, стояла близко за сеткой и смотрела на Олега крупными, доверчивыми и -- милыми! да, милыми глазами!
Нет, это было так похоже, что вынести невозможно! Она не сводила с него милоукоряющего взгляда. Она спрашивала: "Ты почему ж не идЈшь? Ведь полдня уже прошло, а ты почему не идЈшь?"
Это -- наваждение было, это -- переселение душ, потому что явно же она стояла тут и ждала Олега. И едва он подошЈл, сразу стала спрашивать укорными, но и прощающими глазами: "Не придЈшь? Неужели не придЈшь? А я ждала..."
Да почему ж он не шЈл?! Да почему ж он не шЈл!..
Олег тряхнулся -- и наддал к выходу.
ЕщЈ он мог еЈ застать!
--------
36
Он не мог сейчас думать о ней ни с жадностью, ни с яростью -- но наслаждением было пойти и лечь к еЈ ногам, как пЈс, как битый несчастный пЈс. Лечь на полу и дышать в еЈ ноги как пЈс. И это было бы -- счастьем изо всего, что только можно было придумать.
Но эту добрую звериную простоту -- придти и откровенно лечь ничком около еЈ ног, он не мог, конечно, себе позволить. Он должен будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, и она будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, потому что так усложнено всЈ за многие тысячи лет.
Он и сейчас ещЈ видел этот вчерашний еЈ рдеющий разлив на щеках, когда она сказала: "вы знаете, вы вполне могли бы остановиться у меня, вполне!" Этот румянец надо было искупить, отвратить, обойти смехом, нельзя было дать ей ещЈ раз застесняться -- и вот почему надо было придумывать первые фразы, достаточно вежливые и достаточно юмористические, ослабляющие то необычное положение, что вот он пришЈл к своему врачу, молодой одинокой женщине,-- и с ночЈвкой зачем-то. А то бы не хотелось придумывать никаких фраз, а стать в дверях и смотреть на неЈ. И обязательно назвать сразу Вегой: "Вега! Я пришЈл!"
Но всЈ равно, это будет счастье невместимое -- оказаться с ней не в палате, не в лечебном кабинете, а в простой жилой комнате -- и о чЈм-то, неизвестно, говорить. Он наверно будет делать ошибки, многое некстати, ведь он совсем отвык от жизни человеческого рода, но глазами-то сможет же он выразить: "Пожалей меня! Слушай, пожалей меня, мне так без тебя плохо!" {346} а как он мог столько времени потерять! Как мог он не идти к Веге -- давно, давно уже не идти! Теперь он ходко шЈл, без колебания, одного только боясь -- упустить еЈ. Полдня пробродив по городу, он уже схватил расположение улиц и понимал теперь, куда ему идти. И шЈл.
Если они друг другу симпатичны. Если им так приятно друг с другом быть и разговаривать. Если когда-нибудь он сможет и брать еЈ за руки, и обнимать за плечи, и смотреть нежно близко в глаза -- то неужели же этого мало? Да даже и много более того -- и неужели мало?..
Конечно, с Зоей -- было бы мало. Но -- с Вегой?.. с антилопой Нильгау?
Ведь вот только подумал, что можно руки еЈ вобрать в свои -- и уже тетивы какие-то наструнились в груди, и он заволновался, как это будет.
И всЈ-таки -- мало?..
Он всЈ больше волновался, подходя к еЈ дому. Это был самый настоящий страх! -- но счастливый страх, измирающая радость. От одного страха своего -- он уже был счастлив сейчас!
Он шЈл, только надписи улиц ещЈ смотря, а уже не замечая магазинов, витрин, трамваев, людей -- и вдруг на углу, из-за сутолоки не сразу сумев обойти стоящую старую женщину, очнулся и увидел, что она продаЈт букетики маленьких лиловых цветов.
Нигде, в самых глухих закоулках его вытравленной, перестроенной, приспособленной памяти не осталось ни тенью, что, идя к женщине, надо нести цветы! Это вконец и вокорень было им забыто как несуществующее на земле! Он спокойно шЈл со своим затасканным, залатанным и огрузнЈнным вещмешком и никакие сомнения не колебали его шага.
И вот -- он увидел какие-то цветы. И цветы эти зачем-то кому-то продавались. И лоб его наморщился. И недающееся воспоминание стало всплывать к его лбу как утопленник из мутной воды. Верно, верно! -- в давнем небывалом мире его юности принято было дарить женщинам цветы!..
-- Это -- какие же? -- застенчиво спросил он у торговки.
-- Фиалки, какие! -- обиделась она.-- Пучок -- рубь.
Фиалки?.. Вот те самые поэтические фиалки?.. Он почему-то не такими их помнил. Стебельки их должны были быть стройнее, выше, а цветочки -- колокольчатей. Но, может, он забыл. А может -- это какой-то местный сорт. Во всяком случае никаких других тут не предлагалось. А вспомнив -- уже не только нельзя было идти без цветов, а стыдно -- как мог он только что спокойно идти без них.
Но сколько ж надо было купить? Один? Выглядело слишком мало. Два? Тоже бедненько. Три? Четыре? Дорого очень. Смекалка лагерная прощЈлкала где-то в голове, как крутится арифмометр, что два букета можно бы сторговать за полтора рубля или пять букетов за четыре, но этот чЈткий щЈлк прозвучал как будто не для Олега. А он вытянул два рубля и тихо отдал их.
И взял два букетика. Они пахли. Но тоже не так, как должны были пахнуть фиалки его юности. {347}
ЕщЈ вот так, нюхая, он мог нести их, а отдельно в руке совсем смешно выглядело: демобилизованный больной солдат без шапки, с вещмешком и с фиалками. Никак нельзя было их пристроить и лучше всего втянуть в рукав и так нести незаметно.
А номер Веги -- был вот он!..
Вход во двор, она говорила. Он вошЈл во двор. Налево потом.
(А в груди так и переполаскивало!)
Шла длинная общая цементная веранда, открытая, но под навесом, с косой прутяной решЈткой под перилами. На перилах набросаны были на просушку -- одеяла, матрасы, подушки, а на верЈвках от столбика к столбику ещЈ висело бельЈ.
ВсЈ это очень не подходило, чтобы здесь жила Вега. Слишком отяжелЈнные подступы. Ну что ж, она за них не отвечает. Вот там, дальше, за всем этим развешанным, сейчас будет дверь с еЈ номерком, и уже за дверью -- мир Веги одной.
Он поднырнул под простыни и разыскал дверь. Дверь как дверь. Светло-коричневая окраска, кой-где облупленная. ЗелЈный почтовый ящик.
Олег выдвинул фиалки из рукава шинели. Поправил волосы. Он волновался -- и радовался волнению. Как вообразить еЈ -- без врачебного халата, в домашней обстановке?
Нет, не эти несколько кварталов от зоопарка он прошлЈпал в своих тяжЈлых сапогах! -- он шЈл по растянутым дорогам страны, шЈл два раза по семь лет! -- и вот, наконец, демобилизовался, дошЈл до той двери, где все четырнадцать лет его немо ожидала женщина.
И -- косточкой среднего пальца коснулся двери.
Однако, он не успел как следует постучать -- а дверь уже стала открываться (она заметила его прежде? в окно?) -- открылась -- и оттуда, выпирая прямо на Олега ярко-красный мотоцикл, особенно крупный в узкой двери, двинулся мордатый парень с нашлЈпанным расклЈпанным носом. Он даже не спросил -- к чему тут Олег, к кому,-- он пЈр мотоцикл, он сворачивать не привык, и Олег посторонился.
Олег опешил и не в миг понял: кто приходится этот парень одиноко живущей Веге, почему он от неЈ выходит? Да ведь не мог же он совсем забыть, хоть и за столько лет, что вообще люди не живут сами по себе, что они живут в коммунальных квартирах! Забыть не мог, а и помнить был не обязан. Из лагерного барака воля рисуется полной противоположностью бараку, не коммунальной квартирой никак. Да даже в Уш-Тереке люди жили все особно, не знали коммунальных.
-- Скажите,-- обратился он к парню. Но парень, прокатив мотоцикл под развешанную простыню, уже спускал его с лестницы с гулковатым постуком колеса о ступеньки.
А дверь он оставил открытой.
Олег нерешительно стал входить. В неосвещЈнной глуби коридора видны были теперь ещЈ дверь, дверь, дверь -- какая же из них? В полутьме, не зажигая лампочки, показалась женщина и спросила сразу враждебно: {348}
-- Вам кого?
-- Веру Корнильевну,-- непохоже на себя, застенчиво произнЈс Костоглотов.
-- Нету еЈ! -- не проверяя двери, не смотря, с неприязненной уверенной резкостью отсекла женщина и шла прямо на Костоглотова, заставляя его тесниться назад.
-- Вы -- постучите,-- возвращался в себя Костоглотов. Он размягчел так от ожиданья увидеть Вегу, а на гавканье соседки мог отгавкнуться и сам.-- Она сегодня не на работе.
-- Знаю. Нету. Была. Ушла.-- Женщина, низколобая, косощЈкая, рассматривала его.
Уже видела она и фиалки. Уже поздно было и прятать.
Если б не эти фиалки в руке, он был бы сейчас человек -- он мог бы сам постучать, разговаривать независимо, настаивать -- давно ли ушла, скоро ли вернЈтся, оставить записку (а может быть и ему была оставлена?..).
Но фиалки делали его каким-то просителем, подносителем, влюблЈнным, дурачком...