Но Олег вдруг помрачнел и попросил:
-- Не надо! Этой песни -- не надо, Зоя.
Мгновенно она приняла благопристойный вид, будто не пела и не извивалась только что.
-- Это -- из "Бродяги",-- сказала она.-- Вы не видели?
-- Видел.
-- Замечательный фильм! Я два раза была! -- (Она была четыре раза, но постеснялась почему-то выговорить.) -- А вам не нравится? Ведь у Бродяги -- ваша судьба.
-- Только не моя,-- морщился Олег. Он не возвратился к прежнему светлому выражению, и уже жЈлтое солнце не теплило его, и видно было, как же он всЈ-таки болен.
-- Но он тоже вернулся из тюрьмы. И вся жизнь разрушена.
-- Это всЈ -- фокусы. Он -- типичный блатарь. Урка.
Зоя протянула руку за халатом.
Олег встал, расправил халат и подал ей надеть.
-- А вы их не любите? -- Она поблагодарила кивком и теперь застЈгивалась.
-- Я их ненавижу.-- Он смотрел мимо неЈ, жестоко, и челюсть у него чуть-чуть сдвинулась в каком-то неприятном движении.-- Это хищные твари, паразиты, живущие только за счЈт других. У нас тридцать лет звонили, что они перековываются, что они "социально-близкие", а у них принцип: тебя не... тут у них ругательные слова, и очень хлЈстко звучит, примерно: тебя не бьют -- сиди смирно, жди очереди; раздевают соседей, не тебя -- сиди смирно, жди очереди. Они охотно топчут того, кто уже лежит, и тут же нагло рядятся в романтические плащи, а мы помогаем им создавать легенды, а песни их даже вот на экране.
-- Какие ж легенды? -- смотрела, будто провинилась в чЈм-то.
-- Это -- сто лет рассказывать. Ну, одну легенду, если хотите.-- Они рядом теперь стояли у окна. Олег без всякой связи со своими словами повелительно взял еЈ за локти и говорил как младшенькой.-- Выдавая себя за благородных разбойников, блатные всегда гордятся, что не грабят нищих, не трогают у арестантов святого костыля -- то есть не отбирают последней тюремной пайки, а воруют лишь всЈ остальное. Но в сорок седьмом году на красноярской пересылке в нашей камере не было ни одного бобра -- то есть, не у кого было ничего отнять. Блатных было чуть не полкамеры. Они проголодались -- и весь сахар, и весь хлеб стали забирать себе. А состав камеры был довольно оригинальный: полкамеры урок, полкамеры японцев, а русских нас двое политических, я и ещЈ один полярный лЈтчик известный, его именем так и продолжал называться остров в Ледовитом океане, а сам он сидел. Так урки бессовестно брали у японцев и у нас всЈ дочиста дня три. И вот японцы, ведь их не поймЈшь, договорились, ночью бесшумно поднялись, сорвали доски с нар и с криком "банзай!" бросились гвоздить урок! Как они их замечательно били! Это надо было посмотреть!
-- И вас? {123}
-- Нас-то за что? Мы ж у них хлеба не отбирали. Мы в ту ночь были нейтральны, но переживали во славу японского оружия. И на утро восстановился порядок: и хлеб, и сахар мы стали получать сполна. Но вот что сделала администрация тюрьмы: она половину японцев от нас забрала, а в нашу камеру к битым уркам подсадила ещЈ небитых. И теперь урки бросились бить японцев -- с перевесом в числе, да ведь ещЈ у них и ножи, у них всЈ есть. Били они их бесчеловечно, насмерть -- и вот тут мы с лЈтчиком не выдержали и ввязались за японцев.
-- Против русских?
Олег отпустил еЈ локти и стал выпрямленный. Чуть повЈл челюстью с боку на бок:
-- Блатарей -- я не считаю за русских. Он поднял руку и провЈл пальцем по шраму, будто протирая его -- от подбородка по низу щеки и на шею:
-- Вот там меня и резанули.
--------
13
Нисколько не опала и не размягчилась опухоль Павла Николаевича и с субботы на воскресенье. Он понял это, ещЈ не поднявшись из постели. Разбудил его рано старый узбек, под утро и всЈ утро противно кашлявший над ухом.
За окном пробелился пасмурный неподвижный день, как вчера, как позавчера, ещЈ больше нагнетая тоску. Казах-чабан с утра пораньше сел с подкрещенными ногами на кровати и бессмысленно сидел, как пень. Сегодня не ожидались врачи, никого не должны были звать на рентген или на перевязки, и он, пожалуй, до вечера мог так высидеть. Зловещий Ефрем опять упЈрся в заупокойного своего Толстого; иногда он поднимался топтать проход, тряся кровати, но уже хорошо, что к Павлу Николаевичу больше не цеплялся, и ни к кому вообще.
Оглоед как ушЈл, так целый день его в палате и не было. Геолог, приятный, воспитанный молодой человек, читал свою геологию, никому не мешал. И остальные в палате держали себя тихо.
Подбадривало Павла Николаевича, что приедет жена. Конечно, ничем реальным она не могла ему помочь, но сколько значило излиться ей: как ему плохо; как ничуть не помог укол; какие противные люди в палате. Посочувствует -- и то легче. И попросить еЈ принести какую-нибудь книжку -- бодрую, современную. И авторучку -- чтобы не попадать так смешно, как вчера, у пацана карандаш одолжал записывать рецепт. Да, и главное же -- наказать о грибе, о берЈзовом грибе.
В конце концов -- не всЈ потеряно: лекарства не помогут -- есть вот разные средства. Самое главное -- быть оптимистом.
Понемногу-понемногу, а приживался Павел Николаевич и {124} здесь. После завтрака он дочитывал во вчерашней газете бюджетный доклад Зверева. А тут без задержки принесли и сегодняшнюю. Принял еЈ ДЈмка, но Павел Николаевич велел передать себе и сразу же с удовлетворением прочЈл о падении правительства Мендес-Франса (не строй козней! не навязывай парижских соглашений!), в запасе заметил себе большую статью Эренбурга и погрузился в статью о претворении в жизнь решения январского Пленума о крутом увеличении производства продуктов животноводства.
Так Павел Николаевич коротал день, пока объявила санитарка, что к Русанову пришла жена. Вообще, к лежачим больным родственников допускали в палату, но у Павла Николаевича не было сейчас сил идти доказывать, что он -- лежачий, да и самому вольготнее было уйти в вестибюль от этих унылых, упавших духом людей. И, обмотав тЈплым шарфиком шею, Русанов пошЈл вниз.
Не всякому за год до серебряной свадьбы остаЈтся так мила жена, как была Капа Павлу Николаевичу. Ему действительно за всю жизнь не было человека ближе, ни с кем ему не было так хорошо порадоваться успехам и обдумать беду. Капа была верный друг, очень энергичная женщина и умная ("у неЈ сельсовет работает." -- всегда хвастался Павел Николаевич друзьям). Павел Николаевич никогда не испытывал потребности ей изменять, и она ему не изменяла. Это неправда, что переходя выше в общественном положении муж начинает стыдиться подруги своей молодости. Далеко они поднялись с того уровня, на котором женились (она была работница на той самой макаронной фабрике, где в тестомесильном цехе сперва работал и он, но ещЈ до женитьбы поднялся в фабзавком, и работал по технике безопасности, и по комсомольской линии был брошен на укрепление аппарата совторгслужащих, и ещЈ год был директором фабрично-заводской девятилетки) -- но не расщепились за это время интересы супругов, и от заносчивости не раздуло их. И на праздниках, немного выпив, если публика за столом была простая, Русановы любили вспомнить своЈ фабричное прошлое, любили громко попеть "Волочаевские дни" и "Мы красная кавалерия -- и -- про -- нас".
Сейчас в вестибюле Капа своей широкой фигурой, со сдвоенной чернобуркой, ридикюлем величиной с портфель и хозяйственной сумкой с продуктами заняла добрых три места на скамье в самом тЈплом углу. Она встала поцеловать мужа тЈплыми мягкими губами и посадила его на отвЈрнутую полу своей шубы, чтоб ему было теплей.
-- Тут письмо есть,-- сказала она, подЈргивая углом губы, и по этому знакомому подЈргиванию Павел Николаевич сразу заключил, что письмо неприятное. Во всЈм человек хладнокровный и рассудительный, вот с этой только бабьей манерой Капа никогда не могла расстаться: если что новое -- хорошее ли, плохое, обязательно ляпнуть с порога.
-- Ну хорошо,-- обиделся Павел Николаевич,-- добивай меня, добивай! Если это важней -- добивай. {125}
Но, ляпнув, Капа уже разрядилась и могла теперь разговаривать, как человек.
-- Да нет же, нет, ерунда! -- раскаивалась она.-- Ну, как ты? Ну, как ты, Пасик? Об уколе я всЈ знаю, я ведь и в пятницу звонила старшей сестре, и вчера утром. Если б что было плохое -- я б сразу примчалась. Но мне сказали -- очень хорошо прошЈл, да?
-- Укол прошЈл очень хорошо,-- довольный своей стойкостью, подтвердил Павел Николаевич.-- Но обстановочка. Капелька... Обстановочка! -- И сразу всЈ здешнее, обидное и горькое, начиная с Ефрема и Оглоеда, представилось ему разом, и не умея выбрать первую жалобу, он сказал с болью: -- Хоть бы уборной пользоваться отдельной от людей! Какая здесь уборная! Кабины не отгорожены! ВсЈ на виду.
(По месту службы Русанов ходил на другой этаж, но в уборную не общего доступа.)
Понимая, как тяжело он попал и что ему надо выговориться, Капа не прерывала его жалоб, а наводила на новые, и так постепенно он их все высказывал до самой безответной и безвыходной -- "за что врачам деньги платят?" Она подробно расспросила его о самочувствии во время укола и после укола, об ощущении опухоли и, раскрыв шарфик, смотрела на опухоль и даже сказала, что по еЈ мнению опухоль чуть-чуть-чуть стала меньше.
Она не стала меньше, Павел Николаевич знал, но всЈ же отрадно ему было услышать, что может быть -- и меньше.
-- Во всяком случае не больше, а?
-- Нет, только не больше! Конечно, не больше! -- уверена была Капа.
-- Хоть расти бы перестала! -- сказал, как попросил, Павел Николаевич, и голос его был на слезе.-- Хоть бы расти перестала! А то если б неделю ещЈ так поросла -- и что же?.. и...
Нет, выговорить это слово, заглянуть туда, в чЈрную пропасть, он не мог. Но до чего ж он был несчастен и до чего это было всЈ опасно!
-- Теперь укол завтра. Потом в среду. Ну, а если не поможет? Что ж делать?
-- Тогда в Москву! -- решительно говорила Капа.-- Давай так: если ещЈ два укола не помогут, то -- на самолЈт и в Москву. Ты ведь в пятницу позвонил, а потом сам отменил, а я уже звонила Шендяпиным и ездила к Алымовым, и Алымов сам звонил в Москву, и оказывается до недавнего времени твою болезнь только в Москве и лечили, всех отправляли туда, а это они, видишь ли, в порядке роста местных кадров взялись лечить тут. Вообще, всЈ-таки врачи -- отвратительная публика! Какое они имеют право рассуждать о производственных достижениях, когда у них в обработке находится живой человек? Ненавижу я врачей, как хочешь!