Павел Николаевич отвернулся и от него, спустил ноги в шлЈпанцы и стал бессмысленно инспектировать свою тумбочку, открывая и закрывая то дверцу, где были густо сложены у него продукты, то верхний ящичек, где легли туалетные принадлежности и электробритва.
А Ефрем всЈ ходил, сложив руки в замок перед грудью, иногда вздрагивал от уколов, и гудел своЈ как припев, как по покойнику:
-- Так что -- сикиверное наше дело... очень сикиверное...
ЛЈгкий хлопок раздался за спиной Павла Николаевича. Он обернулся туда осторожно, потому что каждое шевеление шеи {13} отдавалось болью, и увидел, что это его сосед, полубандит, хлопнул коркой прочтЈнной книги и вертел еЈ в своих больших шершавых руках. Наискось по тЈмно-синему переплЈту и такая же по корешку шла тиснЈнная золотом и уже потускневшая роспись писателя. Чья это роспись, Павел Николаевич не разобрал, а спрашивать у такого типа не хотелось. Он придумал соседу прозвище -- Оглоед. Очень подходило.
Оглоед угрюмыми глазищами смотрел на книгу и объявил беззастенчиво громко на всю комнату:
-- Если б не ДЈмка эту книгу в шкафу выбирал, так поверить бы нельзя, что нам еЈ не подкинули.
-- Чего -- ДЈмка? Какую книгу? -- отозвался пацан от двери, читая своЈ.
-- По всему городу шарь -- пожалуй, нарочно такой не найдЈшь.-- Оглоед смотрел в широкий тупой затылок Ефрема (давно не стриженные от неудобства его волосы налезали на повязку), потом в напряжЈнное лицо.-- Ефрем! Хватит скулить. Возьми-ка вот книжку почитай.
Ефрем остановился как бык, посмотрел мутно.
-- А зачем -- читать? Зачем, как все подохнем скоро? Оглоед шевельнул шрамом:
-- Вот потому и торопись, что скоро подохнем. На, на. Он уже протягивал книгу Ефрему, но тот не шагнул:
-- Много тут читать. Не хочу.
-- Да ты неграмотный, что ли? -- не очень-то и уговаривал Оглоед.
-- Я -- даже очень грамотный. Где мне нужно -- я очень грамотный.
Оглоед пошарил за карандашом на подоконнике, открыл книгу сзади и, просматривая, кое-где поставил точки.
-- Не бойсь,-- бормотнул он,-- тут рассказишки маленькие. Вот эти несколько -- попробуй. Да надоел больно, скулишь. Почитай.
-- А Ефрем ничего не боется! -- Он взял книгу и перешвырнул к себе на койку.
На одном костыле прохромал из двери молодой узбек Ахма-джан -- один весЈлый в комнате. Объявил:
-- Ложки к бою!
И смуглявый у печки оживился:
-- Вечерю несут, хлопцы!
Показалась раздатчица в белом халате, держа поднос выше плеча. Она перевела его перед себя и стала обходить койки. Все, кроме измученного парня у окна, зашевелились и разбирали тарелки. На каждого в палате приходилась тумбочка, и только у пацана Демки не было своей, а пополам с ширококостым казахом, у которого распух над губою неперебинтованный безобразный темно-бурый струп.
Не говоря о том, что Павлу Николаевичу и вообще сейчас было не до еды, даже до своей домашней, но один вид этого ужина -- {14} прямоугольной резиновой манной бабки с желейным жЈлтым соусом и этой нечистой серой алюминиевой ложки с дважды перекрученным стеблом,--только ещЈ раз горько напомнил ему, куда он попал и какую, может быть, сделал ошибку, согласясь на эту клинику.
А все, кроме стонущего парня, дружно принялись есть. Павел Николаевич не взял тарелку в руки, а постучал ноготком по еЈ ребру, оглядываясь кому б еЈ отдать. Одни сидели к нему боком, другие спиной, а тот хлопец у двери как раз видел его.
-- Тебя как зовут? -- спросил Павел Николаевич, не напрягая голоса (тот должен был сам услышать).
Стучали ложки, но хлопец понял, что обращаются к нему, и ответил готовно:
-- Прошка... той, э-э-э... Прокофий СемЈныч.
-- Возьми.
-- Та що ж, можно...-- Прошка подошЈл, взял тарелку, кивнул благодарно.
А Павел Николаевич, ощущая жЈсткий комок опухоли под челюстью, вдруг сообразил, что ведь он здесь был не из лЈгких. Изо всех девяти только один был перевязан -- Ефрем, и в таком месте как раз, где могли порезать и Павла Николаевича. И только у одного были сильные боли. И только у того здорового казаха через койку -- темно-багровый струп. И вот -- костыль у молодого узбека, да и то он лишь чуть на него приступал. А у остальных вовсе не было заметно снаружи никакой опухоли, никакого безобразия, они выглядели как здоровые люди. Особенно -- Прошка, он был румян, как будто в доме отдыха, а не в больнице, и с большим аппетитом вылизывал сейчас тарелку. У Оглоеда хоть была серизна в лице, но двигался он свободно, разговаривал развязно, а на бабку так накинулся, что мелькнуло у Павла Николаевича -- не симулянт ли он, пристроился на государственных харчах, благо в нашей стране больных кормят бесплатно.
А у Павла Николаевича сгусток опухоли поддавливал под голову, мешал поворачиваться, рос по часам -- но врачи здесь не считали часов: от самого обеда и до ужина никто не смотрел Русанова и никакое лечение не было применено. А ведь доктор Донцова заманила его сюда именно экстренным лечением. Значит, она совершенно безответственна и преступно-халатна. Русанов же поверил ей и терял золотое время в этой тесной затхлой нечистой палате вместо того, чтобы созваниваться с Москвой и лететь туда.
И это сознание делаемой ошибки, обидного промедления, наложенное на его тоску от опухоли, так защемило сердце Павла Николаевича, что непереносимо было ему слышать что-нибудь, начиная с этого стука ложек по тарелкам, и видеть эти железные кровати, грубые одеяла, стены, лампы, людей. Ощущение было, что он попал в западню и до утра нельзя сделать никакого решительного шага.
Глубоко несчастный, он лЈг и своим домашним полотенцем закрыл глаза от света и ото всего. Чтоб отвлечься, он стал перебирать {15} дом, семью, чем они там могут сейчас заниматься. Юра уже в поезде. Его первая практическая инспекция. Очень важно правильно себя показать. Но Юра -- не напористый, растяпа он, как бы не опозорился. Авиета -- в Москве, на каникулах. Немножко развлечься, по театрам побегать, а главное -- с целью деловой: присмотреться, как и что, может быть завязать связи, ведь пятый курс, надо правильно сориентироваться в жизни. Авиета будет толковая журналистка, очень деловая и, конечно, ей надо перебираться в Москву, здесь ей будет тесно. Она такая умница и такая талантливая, как никто в семье -- опыта у неЈ недостаточно, но как же она всЈ налету схватывает! Лаврик -- немножко шалопай. учится так себе, но в спорте -- просто талант, уже ездил на соревнования в Ригу, там жил в гостинице, как взрослый. Он уже и машину гоняет. Теперь при Досаафе занимается на получение прав. Во второй четверти схватил две двойки, надо выправлять. А Майка сейчас уже наверное дома, на пианино играет (до неЈ в семье никто не играл). А в коридоре лежит Джульбарс на коврике. Последний год Павел Николаевич пристрастился сам его по утрам выводить, это и себе полезно. Теперь будет Лаврик выводить. Он любит -- притравит немножко на прохожего, а потом: вы не пугайтесь, я его держу!
Но вся дружная образцовая семья Русановых, вся их налаженная жизнь, безупречная квартира -- всЈ это за несколько дней отделилось от него и оказалось п о т у с т о р о н у опухоли. Они живут и будут жить, как бы ни кончилось с отцом. Как бы они теперь ни волновались, ни заботились, ни плакали -- опухоль задвигала его как стена, и по эту сторону оставался он один.
Мысли о доме не помогли, и Павел Николаевич постарался отвлечься государственными мыслями. В субботу должна открыться сессия Верховного Совета Союза. Ничего крупного как будто не ожидается, утвердят бюджет. Когда сегодня он уезжал из дому в больницу, начали передавать по радио большой доклад о тяжЈлой промышленности. А здесь, в палате, даже радио нет, и в коридоре нет, хорошенькое дело! Надо хоть обеспечить "Правду" без перебоя. Сегодня -- о тяжЈлой промышленности, а вчера -- постановление об увеличении производства продуктов животноводства. Да! Очень энергично развивается экономическая жизнь и предстоят, конечно, крупные преобразования разных государственных и хозяйственных организаций.
И Павлу Николаевичу стало представляться, какие именно могут произойти реорганизации в масштабах республики и области. Эти реорганизации всегда празднично волновали, на время отвлекали от будней работы, работники созванивались, встречались и обсуждали возможности. И в какую бы сторону реорганизации ни происходили, иногда в противоположные, никого никогда, в том числе и Павла Николаевича, не понижали, а только всегда повышали.
Но и этими мыслями не отвлЈкся он и не оживился. Кольнуло под шеей -- и опухоль, глухая, бесчувственная, вдвинулась и {16} заслонила весь мир. И опять: бюджет, тяжЈлая промышленность, животноводство и реорганизации -- всЈ это осталось по т у сторону опухоли. А по эту -- Павел Николаевич Русанов. Один.
В палате раздался приятный женский голосок. Хотя сегодня ничто не могло быть приятно Павлу Николаевичу, но этот голосок был просто лакомый:
-- Температурку померим! -- будто она обещала раздавать конфеты.
Русанов стянул полотенце с лица, чуть приподнялся и надел очки. Счастье какое! -- это была уже не та унылая чЈрная Мария, а плотненькая подобранная и не в косынке углом, а в шапочке на золотистых волосах, как носили доктора.
-- Азовкин! А, Азовкин! -- весело окликала она молодого человека у окна, стоя над его койкой. Он лежал ещЈ странней прежнего -- наискось кровати, ничком, с подушкой под животом, упершись подбородком в матрас, как кладЈт голову собака, и смотрел в прутья кровати, отчего получался как в клетке. По его обтянутому лицу переходили тени внутренних болей. Рука свисала до полу.
-- Ну, подберитесь! -- стыдила сестра.-- Силы у вас есть. Возьмите термометр сами.
Он еле поднял руку от пола, как ведро из колодца, взял термометр. Так был он обессилен и так углубился в боль, что нельзя было поверить, что ему лет семнадцать, не больше.
-- Зоя! -- попросил он стонуще.-- Дайте мне грелку.
-- Вы -- враг сам себе,-- строго сказала Зоя.-- Вам давали грелку, но вы ее клали не на укол, а на живот.