-- О балеринах и о валенках я теперь всЈ усвоила,-- улыбалась она.-- Но -- сапоги? Вы знаете, что ваши сапоги -- это небывалое нарушение нашего режима?
И она сузила глаза.
-- Опять режим,-- скривился Костоглотов, и шрам его скривился.-- Но ведь прогулка даже в тюрьме положена. Я без прогулки не могу, я тогда не вылечусь. Вы ж не хотите лишить меня свежего воздуха?
Да, Гангарт видела, как подолгу он гулял сторонними одинокими аллейками медгородка: у кастелянши выпросил женский халат, которых мужчинам не давали, не хватало; морщь халата сгонял под армейским поясом с живота на бока, а полы халата всЈ равно раздЈргивались. В сапогах, без шапки, с косматой чЈрной головой он гулял крупными твЈрдыми шагами, глядя в камни под собой, а дойдя до намеченного рубежа, на нЈм поворачивался. И всегда он держал руки сложенными за спиной. И всегда один, ни с кем. {157}
-- Вот на днях ожидается обход Низамутдина Бахрамовича и знаете, что будет, если он увидит ваши сапоги? Мне будет выговор в приказе.
Опять она не требовала, а просила, даже как бы жаловалась ему. Она сама удивлялась тому тону даже не равенства, а немного и подчинения, который установился между ними и которого у неЈ с больными вообще никогда не бывало.
Костоглотов, убеждая, тронул своей лапой еЈ руку:
-- Вера Корнильевна! Стопроцентная гарантия, что он у меня их не найдЈт. И даже в вестибюле никогда в них не встретит.
-- А на аллейке?
-- А там он не узнает, что я -- из его корпуса! Даже вот хотите, давайте для смеху напишем анонимный донос на меня, что у меня сапоги, и он с двумя санитарками придЈт здесь шарить -- и никогда не найдут.
-- А разве это хорошо -- писать доносы? -- Она опять сузила глаза.
ЕщЈ вот: зачем она губы красила? Это было грубовато для неЈ, это нарушало еЈ тонкость. Он вздохнул:
-- Да ведь пишут. Вера Корнильевна, как пишут! И получается. Римляне говорили: testis unus -- testis nullus, один свидетель -- никакой не свидетель. А в двадцатом веке и один -- лишний стал, и одного-то не надо.
Она увела глаза. Об этом трудно ведь было говорить.
-- И куда ж вы их тогда спрячете?
-- Сапоги? Да десятки способов, сколько будет времени. Может быть, в холодную печку кину, может быть, на верЈвочке за окно подвешу. Не беспокойтесь!
Нельзя было не засмеяться и не поверить, что он действительно вывернется.
-- Но как вы умудрились не сдать их в первый день?
-- Ну, это уж совсем просто. В той конуре, где переодевался, поставил за створку двери. Санитарка всЈ остальное сгребла в мешок с биркой и унесла на центральный склад. Я из бани вышел, в газетку их обернул и понЈс.
Разговаривали уже о какой-то ерунде. ШЈл рабочий день, и почему она тут сидела? Русанов беспокойно спал, потный, но спал, и рвоты не было. Гангарт ещЈ раз подержала его пульс и уж было пошла, но тут же вспомнила, опять обернулась к Костоглотову:
-- Да, вы дополнительного ещЈ не получаете?
-- Никак нет,-- навострился Костоглотов.
-- Значит, с завтрашнего дня. В день два яйца, два стакана молока и пятьдесят грамм масла.
-- Что-что? Могу ли я верить своим ушам? Да ведь меня никогда в жизни так не кормили!.. Впрочем, знаете, это справедливо. Ведь я за эту болезнь даже по бюллетеню не получу.
-- Как это?
-- Очень просто. Оказывается, я в профсоюзе ещЈ не состою шести месяцев. И мне ничего не положено. {158}
-- Ай-я-яй! Как же это получилось?
-- Да отвык я просто от этой жизни. Приехал в ссылку -- как я должен был догадаться, что надо скорей вступать в профсоюз?
С одной стороны такой ловкий, а с другой -- такой неприспособленный. Этого дополнительного именно Гангарт ему добивалась, очень настойчиво, было не так легко... Но надо идти, идти, так можно проговорить целый день.
Она подходила уже к двери, когда он с насмешкой крикнул:
-- Подождите, да вы меня не как старосту подкупаете? Теперь я буду мучиться, что впал в коррупцию с первого дня!..
Гангарт ушла.
Но после обеда больных ей было неизбежно снова навещать Русанова. К этому времени она узнала, что ожидаемый обход главного врача будет именно завтра. Так появилось и новое дело в палатах -- идти проверять тумбочки, потому что Низамутдин Бахрамович ревнивее всего следил, чтобы в тумбочках не было крошек, лишних продуктов, а в идеале и ничего, кроме казЈнного хлеба и сахара. И ещЈ он проверял чистоту, да с такой находчивостью, что и женщина бы не догадалась.
Поднявшись на второй этаж, Вера Корнильевна запрокинула голову и зорко смотрела по самым верхним местам их высоких помещений. И в углу над Сибгатовым ей повиделась паутина (стало больше света, на улице проглянуло солнце). Гангарт подозвала санитарку -- это была Елизавета Анатольевна, почему-то именно на неЈ выпадали все авралы, объяснила, как надо сейчас всЈ мыть к завтрашнему дню, и показала на паутину.
Елизавета Анатольевна достала из халата очки, надела их, сказала:
-- Представьте, вы совершенно правы. Какой ужас! -- Сняла очки и пошла за лестницей и щЈткой. Убирала она всегда без очков.
Дальше Гангарт вошла в мужскую палату. Русанов был в том же положении, распаренный, но пульс снизился, а Костоглотов как раз надел сапоги и халат и собирался гулять. Вера Корнильевна объявила всей палате о завтрашнем важном обходе и просила самим просмотреть тумбочки прежде, чем она их тоже проверит.
-- А вот мы начнЈм со старосты,-- сказала.
Начинать можно было и не со старосты, она не знала, почему опять пошла именно в этот угол.
Вся Вера Корнильевна была -- два треугольника, поставленных вершина на вершину: снизу треугольник пошире, а сверху узкий. Перехват еЈ стана был до того узенький, что просто руки тянулись наложить пальцы и подкинуть еЈ. Но ничего подобного Костоглотов не сделал, а охотно растворил перед ней свою тумбочку:
-- Пожалуйста.
-- Ну-ка, разрешите, разрешите,-- добиралась она. Он посторонялся. {159}
Она села на его кровать у самой тумбочки и стала проверять.
Она сидела, а он стоял над ней сзади и хорошо видел теперь еЈ шею -- беззащитные тонкие линии, и волосы средней темности, положенные просто в узелок на затылке без всякой претензии на моду.
Нет, надо было как-то освобождаться от этого наплыва. Невозможно, чтобы каждая милая женщина вызывала полное замутнение головы. Вот посидела с ним, поболтала, ушла -- а он все эти часы думал о ней. А ей что? -- она придЈт вечером домой, еЈ обнимет муж.
Надо было освобождаться! -- но невозможно было и освободиться иначе, как через женщину же.
И он стоял и смотрел ей в затылок, в затылок. Сзади воротник халата поднялся колпачком, и открылась кругленькая косточка -- самая верхняя косточка спины. Пальцем бы еЈ обвести.
-- Тумбочка, конечно, из самых безобразных в клинике,-- комментировала тем временем Гангарт.-- Крошки, промасленная бумага, тут же и махорка, и книга, и перчатки. Как вам не стыдно? Это вы всЈ-всЈ сегодня уберЈте.
А он смотрел ей в шею и молчал.
Она вытянула верхний выдвижной ящичек и тут, между мелочью, заметила небольшой флакон с бурой жидкостью, миллилитров на сорок. Флакон был туго заткнут, при нЈм была пластмассовая рюмочка, как в дорожных наборах, и пипетка.
-- А это что? Лекарство? Костоглотов чуть свистнул.
-- Так, пустяки.
-- Что за лекарство? Мы вам такого не давали.
-- Ну что ж, я не могу иметь своего?
-- Пока вы лежите в нашей клинике и без нашего ведома -- конечно нет!
-- Ну, мне неудобно вам сказать... От мозолей.
Однако, она вертела в пальцах безымянный ненадписанный флакон, пытаясь его открыть, чтобы понюхать,-- и Костоглотов вмешался. Обе жЈсткие горсти сразу он наложил на еЈ руки и отвЈл ту, которая хотела вытянуть пробку.
Вечное это сочетание рук, неизбежное продолжение разговора...
-- Осторожно,-- очень тихо предупредил он.-- Это нужно умеючи. Нельзя пролить на пальцы. И нюхать нельзя. И мягко отобрал флакон. В конце концов это выходило за границы всяких шуток!
-- Что это? -- нахмурилась Гангарт.-- Сильное вещество?
Костоглотов опустился, сел рядом с ней и сказал деловито, совсем тихо:
-- Очень. Это -- иссык-кульский корень. Его нельзя нюхать -- ни в настойке, ни в сухом виде. Поэтому он так и заткнут. Если корень перекладывать руками, а потом рук не помыть и забывши лизнуть -- можно умереть. {160}
Вера Корнильевна была испугана:
-- И зачем он вам?
-- Вот беда,-- ворчал Костоглотов,-- откопали вы на мою голову. Надо было мне его спрятать... Затем, что я им лечился и сейчас подлечиваюсь.
-- Только для этого? -- испытывала она его глазами. Сейчас она ничуть их не сужала, сейчас она была врач и врач.
Она-то смотрела как врач, но глаза-то были светло-кофейные.
-- Только,-- честно сказал он.
-- Или это вы... про запас? -- всЈ ещЈ не верила.
-- Ну, если хотите, когда я ехал сюда -- такая мысль у меня была. Чтоб лишнего не мучиться... Но боли прошли -- это отпало. А лечиться я им продолжал.
-- Тайком? Когда никто не видит?
-- А что человеку делать, если не дают вольно жить? Если везде режим?
-- И по скольку капали?
-- По ступенчатой схеме. От одной капли до десяти, от десяти до одной и десять дней перерыв. Сейчас как раз перерыв. А честно говоря, я не уверен, что боли упали у меня от одного рентгена. Может, и от корня тоже.
Они оба говорили приглушЈнно.
-- Это на чЈм настойка?
-- На водке.
-- Вы сами делали?
-- У-гм.
-- И какая ж концентрация?
-- Да какая... Дал мне охапку, говорит: вот это -- на три поллитра. Я и разделил.
-- Но весит-то сколько?
-- А он не взвешивал. Он так, на глазок принЈс.
-- На глазок? Такой ядище! Это -- аконитум! Подумайте сами!
-- А что мне думать? -- начал сердиться Костоглотов.-- Вы бы попробовали умирать одна во всей вселенной, да когда комендатура вас за черту посЈлка не выпускает, вот тогда б и думали -- аконитум! да сколько весит! Мне эта пригоршня корня, знаете, сколько могла потянуть? Двадцать лет каторжных работ! За самовольную отлучку с места ссылки. А я поехал. За полтораста километров. В горы. ЖивЈт такой старик, Кременцов, борода академика Павлова. Из поселенцев начала века. Чистый знахарь! -- сам корешок собирает, сам дозы назначает. В собственной деревне над ним смеются, в своЈм ведь отечестве нет пророка. А из Москвы и Ленинграда приезжают. Корреспондент "Правды" приезжал. Говорят, убедился. А сейчас слухи, что старика посадили. Потому что дураки какие-то развели на поллитре и открыто в кухне держали, а позвали на ноябрьские гостей, тем водки не хватило, они без хозяев и выпили. Трое насмерть. А ещЈ в одном доме дети отравились. А старик при чЈм? Он предупреждал... {161}