-- О! Пятое марта -- это нам очень подходит! -- оживился Олег.-- Это нам полезно.
-- Ну, наконец-то вы поняли, что полезно. А сколько спорили!
Это -- она не поняла. Ну, ладно.
И он закатил сорочку выше локтя и свободно положил правую руку вдоль тела.
Правда, в том и была главная ослаба для его вечно-подозрительного внимания: довериться, отдаться доверию. Сейчас он знал, что эта ласковая, лишь чуть сгущЈнная из воздуха женщина, тихо двигаясь и каждое движение обдумывая, не ошибЈтся ни в чЈм.
И он лежал, и как бы отдыхал.
Большое слабо-солнечное, кружево-солнечное пятно на потолке заливало неровный круг. И это пятно, неизвестно от чего отражЈнное, тоже было ласково ему сейчас, украшало чистую тихую комнату.
А- Вера Корнильевна коварно вытянула у него из вены иглою сколько-то крови, крутила центрифугу, разбрасывала на тарелочке четыре сектора. {227}
-- А зачем -- четыре? -- Он спрашивал лишь потому, что всю жизнь привык везде спрашивать. Сейчас-то ему даже и не лень была знать -- зачем.
-- Один -- на совместимость, а три -- проверить станцию по группе. На всякий случай.
-- А если группа совпадает -- какая ещЈ совместимость?
-- А -- не свЈртывается ли сыворотка больного от крови донора. Редко, но бывает.
-- Вот что. А вертите зачем?
-- Эритроциты отбрасываем. ВсЈ вам надо знать.
Да можно и не знать. Олег смотрел на потолочное мреющее пятно. Всего на свете не узнаешь. ВсЈ равно дураком помрЈшь.
Сестра с белой короной вставила в защемы стойки опрокинутую пятомартовскую ампулу. Потом под локоть ему подложила подушечку. Резиновым красным жгутом затянула ему руку выше локтя и стала скручивать, следя японскими глазами, сколько будет довольно.
Странно, что в этой девочке ему повиделась какая-то загадка. Никакой нет, девчЈнка как девчЈнка.
Подошла Гангарт со шприцем. Шприц был обыкновенный и наполнен прозрачной жидкостью, а игла необыкновенная: трубка, а не игла, трубка с треугольным концом. Сама по себе трубка ничего, если только еЈ тебе вгонять не будут.
-- У вас вену хорошо видно,-- заговаривала Вера Корнильевна, а сама подЈргивала одной бровью, ища. И с усилием, со слышным, кажется, прорывом кожи, ввела чудовищную иглу.-- Вот и всЈ.
Тут много было ещЈ непонятного: зачем крутили жгутом выше локтя? Зачем в шприце была жидкость как вода? Можно было спрашивать, а можно и самому голову потрудить: наверно, чтоб воздух не ринулся в вену и чтобы кровь не ринулась в шприц.
А тем временем игла осталась у него в вене, жгут ослабили, сняли, шприц ловко отъяли, сестра стряхнула над тазиком наконечность прибора, сбрасывая из него первую кровь -- и вот уже Гангарт приставила к игле вместо шприца этот наконечник, и держала так, а сама наверху чуть отвернула винт.
В стеклянной расширенной трубке прибора стали медленно, по одному, подниматься сквозь прозрачную жидкость прозрачные пузырьки.
Как пузырьки эти всплывали, так и вопросы, один за другим: зачем такая широкая игла? зачем стряхивали кровь? к чему эти пузырьки? Но один дурак столько задаст вопросов, что сто умных не управятся ответить.
Если уж спрашивать, то хотелось о чЈм-то другом.
ВсЈ в комнате было как-то празднично, и это белесо-солнечное пятно на потолке особенно.
Игла была введена надолго. Уровень крови в ампуле почти не уменьшался. Совсем не уменьшался.
-- Я вам нужна, Вера Корнильевна? -- вкрадчиво спросила сестра-японочка, слушая свой голос. {228}
-- Нет, не нужны,-- тихо ответила Гангарт.
-- Я схожу тут... На полчаса можно?
-- Мне не нужны.
И сестра почти убежала с белой короной. Они остались вдвоЈм.
Медленно поднимались пузырьки. Но Вера Корнильевна тронула винт -- и они перестали подниматься. Не стало ни одного.
-- Вы закрыли?
-- Да.
-- А зачем?
-- Вам опять надо знать? -- улыбнулась она. Но поощрительно. Было очень тихо в перевязочной -- старые стены, добротные двери. Можно было говорить лишь чуть громче шЈпота, просто выдыхать без усилия и тем говорить. Так и хотелось.
-- Да характер проклятый. Всегда хочется знать больше, чем разрешено.
-- Хорошо пока ещЈ хочется... -- заметила она. Губы еЈ никогда не оставались равнодушны к тому, что они произносили. Крохотными движениями -- изгибом, не одинаковым слева и справа, чуть вывертом, чуть передЈргом, они поддерживали мысль и уясняли.-- Полагается после первых двадцати пяти кубиков сделать значительную паузу и посмотреть, как чувствует себя больной.-- Она всЈ ещЈ одной рукой держала наконечник у иглы. И с лЈгким раздвигом улыбки, приветливо и изучающе, смотрела в глаза Олегу, нависая над ним: -- Как вы себя чувствуете?
-- В данный момент -- прекрасно.
-- Это не сильно сказано -- "прекрасно"?
-- Нет, действительно прекрасно. Гораздо лучше, чем "хорошо".
-- Озноба, неприятного вкуса во рту -- не чувствуете?
-- Нет.
Ампула, игла и переливание -- это была их общая соединяющая работа над кем-то ещЈ третьим, кого они вдвоЈм дружно лечили и хотели вылечить.
-- А -- не в данный момент?
-- А не в данный? -- Чудесно вот так долго-долго смотреть друг другу в глаза, когда есть законное право смотреть, когда отводить не надо,-- А вообще -- совсем неважно.
-- Но в чЈм именно? В чЈм?..
Она спрашивала с участием, с тревогой, как друг. Но -- заслужила удар. И Олег почувствовал, что сейчас этот удар нанесЈт. Что как ни мягки светло-кофейные глаза, а удара не избежать.
-- Неважно -- морально. Неважно -- в сознании, что я плачу за жизнь слишком много. И что даже вы -- способствуете этому и меня обманываете.
-- Я??
Когда глаза неотрывно-неотрывно смотрят друг в друга, появляется совсем новое качество: увидишь такое, что при беглом скольжении не открывается. Глаза как будто теряют защитную {229} цветную оболочку, и всю правду выбрызгивают без слов, не могут еЈ удержать.
-- Как вы могли так горячо меня уверять, что уколы -- нужны, но я не пойму их смысла? А что там понимать? Гормонотерапия -- что там понимать?
Это, конечно, было нечестно: вот так застигнуть беззащитные глаза. Но только так и можно было спросить по-настоящему. Что-то в них запрыгало, растерялось.
И доктор Гангарт -- нет, Вега -- убрала глаза. Как утягивают с поля не до конца разбитую роту. Она посмотрела на ампулу -- но что там смотреть, ведь кровь перекрыта? Посмотрела на пузырьки -- но не шли же и пузырьки. И открыла винт. Пузырьки пошли. Пожалуй, была пора. Она пальцами провела по резиновой трубке, свисающей от прибора к игле,-- как бы помогая разогнать все задержки в трубке. ЕщЈ -- ваты подложила под наконечник, чтоб трубка не гнулась ничуть. ЕщЈ -- лейкопластырь оказался у неЈ тут же, и полоской пластыря она приклеила наконечник к его руке. И ещЈ -- резиновую трубку завела меж его пальцев, пальцев этой же руки, свободно выставленных кверху как крючки,-- и так стала трубка сама держаться.
И теперь Вега могла совсем не держать и не стоять около него, и не смотреть в глаза.
С лицом омрачЈнным, строгим, она отрегулировала пузырьки чуть чаще, сказала:
-- Вот так, не шевелитесь.
И ушла.
Она не из комнаты ушла -- только из кадра, охваченного его глазом. Но так как он не должен был шевелиться, то осталось в его окоЈме: стойка с приборами; ампула с коричневой кровью; светлые пузырьки; верхи солнечных окон; отражения шестиклеточных окон в матовом плафоне лампы; и весь просторный потолок с мерцающим слабо-солнечным пятном.
А Веги -- не стало.
Но вопрос ведь упал -- как неловко переданный, необережЈнный предмет.
И она его не подхватила.
Доставалось Олегу же возиться с ним и дальше.
И, глядя в потолок, он стал медленно думать вслух:
-- Ведь если и так уже потеряна вся жизнь. Если в самих костях сидит память, что я -- вечный арестант, вечный зэк. Если судьба мне и не сулит лучшего ничего. Да ещЈ сознательно, искусственно убить во мне и э т у возможность -- зачем такую жизнь спасать? Для чего?
Вега всЈ слышала, но была за кадром. Может, и лучше: легче было говорить.
-- Сперва меня лишили моей собственной жизни. Теперь лишают и права... продолжить себя. Кому и зачем я теперь буду?.. Худший из уродов! На милость?.. На милостыню?.. {230}
Молчала Вега.
А это пятно на потолке -- оно почему-то иногда вздрагивало: пожималось краями, что ли, или какая-то морщина переходила по нему, будто оно тоже думало, и не понимало. И становилось неподвижным опять.
Булькали прозрачные весЈлые пузырьки. Кровь понижалась в ампуле. Уже четвЈртая часть еЈ перелилась. Женская кровь. Кровь Ярославцевой, Ирины. Девушки? старушки? студентки? торговки?
-- Милостыня...
И вдруг Вега, оставаясь невидимой,-- не возразила, а вся рванулась где-то там:
-- Да ведь неправда же!.. Да неужели вы так думаете? Я не поверю, что это думаете в ы!.. Проверьте себя! Это -- заимствованные, это -- несамостоятельные настроения!
Она говорила с энергией, которой он в ней не слышал ни разу. Она говорила с задетостью, которой он в ней не ждал.
И вдруг оборвалась, замолчала.
-- А к а к надо думать? -- попробовал осторожно вызвать
Олег.
У, какая была тишина! -- лЈгкие пузырьки в закрытом баллончике -- и те позванивали.
Ей трудно было говорить! Голосом изломившимся, сверх силы, она перетягивалась через ров.
-- Должен кто-то думать и иначе! Пусть кучка, горсточка -- но иначе! А если только т а к -- то среди к о г о ж тогда жить? Зачем?.. И можно ли!..
Это последнее, перетянувшись, она опять выкрикнула с отчаянием. И как толкнула его своим выкриком. Как толкнула изо всех силЈнок, чтоб он долетел, косный, тяжЈлый -- куда одно спасенье было долететь.
И как камень из лихой мальчишеской пращи -- подсолнечного будылька, удлинившего руку; да даже и как снаряд из этих долго-ствольных пушек последнего фронтового года -- ухнувший, свистнувший, и вот хлюпающий, хлюпающий в высоком воздухе снаряд,-- Олег взмыл и полетел по сумасшедшей параболе, вырываясь из затверженного, отметая перенятое -- над одной пустыней своей жизни, над второй пустыней своей жизни -- и перенЈсся в давнюю какую-то страну.