-- А что ж, по специальности и работать не будешь? -- немного встревожился Павел Николаевич.
-- Папа! -- Авиета снизила голос: -- У журналиста что за жизнь? Как хочешь, лакейская должность. Дают задание -- вот {199} так и так надо, никакого простора, бери интервью с разных этих... знатных людей. Да разве можно сравнить!..
-- Алла, всЈ-таки я боюсь: а вдруг у тебя не получится?
-- Да как может не получиться? Ты наивный. Горький говорил: любой человек может стать писателем! Трудом можно достичь всего! Ну, а в крайнем случае стану детским писателем.
-- Вообще это очень хорошо- обдумывал Павел Николаевич.-- Вообще это замечательно. Конечно, надо, чтоб литературу брали в руки морально-здоровые люди.
-- И фамилия у меня красивая, не буду псевдонима брать. Да и внешние качества у меня для литературы исключительные!
Но была и ещЈ опасность, которой дочь в порыве могла недооценивать.
-- А представь себе -- критика начнЈт тебя ругать? Ведь это у нас как бы общественное порицание, это опасно!
Но с откинутыми прядями шоколадных волос бесстрашно смотрела Авиета в будущее:
-- То есть, очень серьЈзно меня ругать никогда не будут, потому что у меня не будет идейных вывихов! По художественной части -- пожалуйста, пусть ругают. Но важно не пропускать повороты, какими полна жизнь. Например, говорили: "конфликтов быть не должно"! А теперь говорят: "ложная теория бесконфликтности". ПричЈм, если б одни говорили по-старому, а другие по-новому, заметно было бы, что что-то изменилось. А так как все сразу начинают говорить по-новому, без перехода -- то и не заметно, что поворот. Вот тут не зевай! Самое главное -- быть тактичной и отзывчивой к дыханию времени. И не попадЈшь под критику... Да! Ты ж книг просил, папочка, я тебе книг принесла. Сейчас тебе и почитать, а то когда же?
И она стала доставать из сумки.
-- Ну вот, "У нас уже утро", "Свет над землЈй", "Труженики мира", "Горы в цвету"...
-- Подожди, "Горы в цвету" я уже, вроде, читал...
-- Ты читал "Земля в цвету", а это -- "Горы в цвету". И вот ещЈ -- "Молодость с нами", это обязательно, прямо с этого начинай. Тут названия сами поднимают сердце, я уж тебе такие подбирала.
-- Это хорошо,-- сказал Павел Николаевич.-- А чувствительного ничего не принесла?
-- Чувствительного? Нет, папочка. Но я думала... у тебя такое настроение...
-- Это я всЈ сам знаю,-- двумя пальцами махнул Павел Николаевич на стопку.-- Ты мне чего-нибудь поищи, ладно?
Она собралась уже уходить.
Но ДЈмка, который в своЈм углу долго мучился и хмурился, то ли от неперетихающих болей в ноге, то ли от робости вступить в разговор с блестящей девушкой и поэтессой,-- теперь отважился и спросил. Спросил непрочищенным горлом, ещЈ откашлявшись посреди фразы:
-- Скажите, пожалуйста... А как вы относитесь к требованиям искренности в литературе? {200}
-- Что, что? -- живо обернулась к нему Авиета, но с дарящей полуулыбкой, потому что хриплость голоса достаточно выказывала ДЈмкину робость.-- И сюда эта искренность пролезла? Целую редакцию за эту искренность разогнали, а она опять тут?
Авиета посмотрела на ДЈмкино непросвещЈнное неразвитое лицо. Не оставалось у неЈ времени, но и под дурным влиянием оставлять этого пацана не следовало.
-- Слушайте, мальчик! -- звонко, сильно, как с трибуны объявила она.-- Искренность никак не может быть главным критерием книги. При неверных мыслях или чуждых настроениях искренность только усиливает вредное действие произведения, искренность -- в р е д н а! Субъективная искренность может оказаться против правдивости показа жизни -- вот эту диалектику вы понимаете?
Трудно доходили мысли до ДЈмки, он взморщил весь лоб.
-- Не совсем,-- сказал он.
-- Ну хорошо, я вам объясню.-- У Авиеты широко были расставлены руки, и белый зигзаг, как молния, бежал с руки на руку через грудь.-- Нет ничего легче взять унылый факт, как он есть, и описать его. Но надо глубоко вспахать, чтобы показать те ростки будущего, которые не видны.
-- Ростки...
-- Что??
-- Ростки сами должны прорасти,-- торопился вставить ДЈм-ка,-- а если их пропахать, они не вырастут.
-- Ну хорошо, мы не о сельском хозяйстве говорим. Мальчик! Говорить народу правду -- это совсем не значит говорить плохое, тыкать в недостатки. Можно бесстрашно говорить о хорошем -- чтоб оно стало ещЈ лучше! Откуда это фальшивое требование так называемой "суровой правды"? Да почему вдруг правда должна быть суровой? Почему она не должна быть сверкающей, увлекательной, оптимистической! Вся литература наша должна стать праздничной! В конце концов людей обижает, когда об их жизни пишут мрачно. Им нравится, когда о ней пишут, украшая еЈ.
-- Вообще с этим можно согласиться,-- раздался сзади приятный чистый мужской голос.-- А зачем, правда, уныние нагонять?
Авиета не нуждалась, конечно, ни в каком союзнике, но по удачливости своей знала, что если кто что и выскажет, то будет в еЈ пользу. Она обернулась, сверкнув и к окну, навстречу зайчику, разворотом белого зигзага. Выразительный молодой человек, еЈ сверстник, постукивал о зубы кончиком чЈрного гранЈного автокарандаша.
-- А для чего литература? -- размышлял он то ли для ДЈмки, то для Аллы.-- Литература -- чтобы развлечь нас, когда у нас настроение плохое.
-- Литература -- учитель жизни,-- прогудел ДЈмка, и сам же покраснел от неловкости сказанного.
Вадим закачнулся головой на затылок:
-- Ну уж, и учитель, скажешь! В жизни мы как-нибудь и без {201} неЈ разберЈмся. Что ж, писатели умней нас, практиков, что ли?
Он и Алла померились взглядами. Во взглядах они были равны: хоть подходили по возрасту, и не могли не понравиться друг другу наружностью, но каждый из них настолько шЈл своей уставленной дорогой жизни, что ни в каком случайном взгляде не мог искать начала приключения.
-- Роль литературы вообще сильно преувеличивают,-- рассуждал Вадим.-- Превозносят книги, которые того не заслуживают. Например -- "Гаргантюа и Пантагрюэль". Не читавши, думаешь -- это что-то грандиозное. А прочтЈшь -- одна похабщина, потерянное время.
-- Эротический момент есть и у современных авторов. Он не лишний,-- строго возразила Авиета.-- В сочетании и с самой передовой идейностью.
-- Лишний,-- уверенно отвЈл Вадим.-- Не для того печатное слово, чтобы щекотать страсти. Возбуждающее в аптеках продают.
И, не глядя больше на бордовой свитер, не ожидая, что она его переубедит, опустил голову в книгу.
Авиету всегда огорчало, когда людские мысли не делились на две чЈтких группы верных и неверных доводов, а расползались, расползались по неожиданным оттенкам, вносящим только идейную путаницу, и вот, как сейчас, нельзя было понять: что ж этот молодой человек -- за неЈ или против? спорить с ним или оставить так?
Она оставила так, и докончила опять ДЈмке:
-- Так вот, мальчик, пойми. Описывать то, что е с т ь, гораздо легче, чем описывать то, чего нет, но ты знаешь, что оно б у д е т. То, что мы видим простыми глазами сегодня -- это не обязательно правда. Правда -- то, что д о л ж н о б ы т ь, что будет завтра. Наше чудесное "завтра" и нужно описывать!..
-- А что ж будут завтра описывать? -- морщил лоб туповатый мальчишка.
-- Завтра?.. Ну, а завтра будут описывать послезавтра. Авиета уже поднялась и стояла в проходе -- крепкая, ладная, здоровая русаковская порода. Павел Николаевич с удовольствием послушал и всю еЈ лекцию, прочтЈнную ДЈмке.
Уже поцеловав отца, Алла ещЈ теперь бодро подняла расставленную пятерню:
-- Ну, отец, борись за здоровье! Борись, лечись, сбрасывай опухоль- и н и о ч Ј м не беспокойся! ВсЈ-всЈ-всЈ будет отлично! {202}
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
--------
22
3 марта 1955
Дорогие Елена Александровна и Николай Иваныч! Вот вам загадочная картинка, что это и где? На окнах -- решЈтки (правда, только на первом этаже, от воров, и фигурные -- как лучи из одного угла, да и намордников нет). В комнатах -- койки с постельными принадлежностями. На каждой койке -- перепуганный человечек. С утра -- пайка, сахар, чай (нарушение в том, что ещЈ и завтрак). Утром -- угрюмое молчание, никто ни с кем разговаривать не хочет, зато вечерами -- гул и оживлЈнное общее обсуждение. Споры об открытии и закрытии форточек, и кому ждать лучшего, и кому худшего, и сколько кирпичей в Самаркандской мечети. ДнЈм "дЈргают" поодиночке -- на беседы с должностными лицами, на процедуры, на свидания с родственниками. Шахматы, книги. Приносят и передачи, получившие -- гужуются с ними. Выписывают кой-кому и дополнительное, правда -- не стукачам (уверенно говорю, потому что сам получаю). Иногда производят шмоны, отнимают личные вещи, приходится утаивать их и бороться за право прогулки. Баня -- крупнейшее событие и одновременно бедствие: будет ли тепло? хватит ли воды? какое бельЈ получишь? Нет смешней, когда приводят новичка, и он начинает задавать наивные вопросы, ещЈ не представляя, что его ждЈт...
Ну, догадались?.. Вы, конечно, укажете, что я заврался: для пересыльной тюрьмы -- откуда постельные принадлежности? а для следственной -- где же ночные допросы? Предполагая, что это письмо будут проверять на уш-терекской почте, уж я не вхожу в иные аналогии.
Вот такого житья-бытья в раковом корпусе я отбыл уже пять недель. Минутами кажется, что опять вернулся в прежнюю жизнь, и нет ей конца. Самое томительное то, что сижу -- без срока, до особого распоряжения. (А от комендатуры разрешение только ведь на три недели, формально я уже просрочил, и могли бы меня судить как за побег.) Ничего не говорят, когда выпишут, ничего не обещают. Они по лечебной инструкции должны, очевидно, выжать из больного всЈ, что выжимается, и отпустят только когда кровь уже будет совсем "не держать". {203}
И вот результаты: то лучшее, как вы его в прошлом письме назвали -- "эвфорическое" состояние, которое было у меня после двух недель лечения, когда я просто радостно возвращался к жизни -- всЈ ушло, ни следа. Очень жалею, что не настоял тогда выписаться. ВсЈ полезное в моЈм лечении кончилось, началось одно вредное.