но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он
не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает
большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у
хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских
лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного
скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают
большие барыши. В заключение старики просили, чтоб Мироныча не трогать и
что всякий другой на его месте будет гораздо хуже. Такое объяснение, на
которое понадобилось еще много новых объяснений, очень меня озадачило.
Житейская мудрость не может быть понимаема дитятей; добровольные уступки
несовместны с чистотой его души, и я никак не мог примириться с мыслью, что
Мироныч может драться, не переставая быть добрым человеком. Наконец я
надоел своими вопросами, и мне приказали или читать книжку, или играть с
сестрицей. Книжка не шла мне в голову, и я принялся разбирать свои камешки
и чертовы пальцы, показывая, называя и рассказывая об их качествах моей
сестре.
Переезд опять был огромный, с лишком сорок верст. Сначала, верстах в
десяти от Парашина, мы проехали через какую-то вновь селившуюся русскую
деревню, а потом тридцать верст не было никакого селения и дорога шла по
ровному редколесью; кругом виднелись прекрасные рощи, потом стали
попадаться небольшие пригорки, а с правой стороны потянулась непрерывная
цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых лесом, а иногда совершенно
голых. Спускаясь с пологого ската, ведущего к реке Ик, надобно было
проезжать мимо чувашско-мордовской и частью татарской деревни, называющейся
Ик-Кармала, потому что она раскинулась по пригоркам речки Кармалки,
впадающей в Ик, в полуторе версте от деревни. Мы остановились возле
околицы, чтоб послать в Кармалу для закупки овса и съестных припасов,
которые люди наши должны были привезти нам на ночевку, назначенную на
берегу реки Ик. Солнце стояло еще очень высоко; было так жарко, как среди
лета. Вдруг мать начала говорить, что не лучше ли ночевать в Кармале, где
воздух так сух, и что около Ика ночью непременно будет сыро. Я так и обмер.
Отцу моему также было это неприятно, но он отвечал: "Как тебе угодно,
матушка". Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные чувашские избы
и, указав рукою на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший
внутри себя небольшой холм, сказала: "Вот где я желала бы остановиться".
Препятствий никаких не было. Богатый чувашенин охотно пустил нас на ночлег,
потому что мы не требовали себе избы, и мы спокойно въехали на огромный,
еще зеленый двор и поставили карету, по желанию матери, на самом верху
холма, или пригорка. Вид оттуда был очень хорош на всю живописную
окрестность речки Кармалки и зеленую урему Ика, текущего в долине. Но мне
было не до прекрасных видов! Все мои мечты поудить вечером, когда, по
словам отца, так хорошо клюет рыба на такой реке, которая не хуже Демы,
разлетелись как дым, и я стоял точно приговоренный к какому-нибудь
наказанию. Вдруг голос отца вывел меня из отчаянного положения. "Сережа, -
сказал он, - я попрошу у хозяина лошадь и роспуски, и он довезет нас с
тобой до Ика. Мы там поудим. Как только солнце станет садиться, я пришлю
тебя с Ефремом. А сам я ворочусь, когда уж будет темно. Просись у
матери", - прибавил он, смотря с улыбкою в глаза моей матери. Я не говорил
ни слова, но когда мать взглянула на меня, то прочла все на моем лице. Она
почувствовала невозможность лишить меня этого счастия и с досадой сказала
отцу: "Как тебе не стыдно взманить ребенка? Ведь он опять так же
взволнуется, как на Деме!" Тут я получил употребление языка и принялся
горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим неудовольствием
сказала: "Ступай, но чтоб до заката солнца ты был здесь". Так неохотно
данное позволение облило меня холодной водой. Я хотел было сказать, что не
хочу ехать, но язык не поворотился. Через несколько минут все было готово:
лошадь, удочки и червяки, и мы отправились на Ик. Впоследствии я нашел, что
Ик ничем не хуже Демы; но тогда я не в состоянии был им восхищаться: мысль,
что мать отпустила меня против своего желания, что она недовольна,
беспокоится обо мне, что я отпущен на короткое время, что сейчас надо
возвращаться - совершенно закрыла мою душу от сладких впечатлений
великолепной природы и уже зародившейся во мне охоты, но место, куда мы
приехали, было поистине очаровательно! Сажен за двести повыше Ик разделялся
на два рукава, или протока, которые текли в весьма близком расстоянии друг
от друга. Разделенная вода была уже не так глубока, и на обоих протоках
находились высокие мосты на сваях; один проток был глубже и тише, а
другой - мельче и быстрее. Такая же чудесная урема, как и на Деме, росла по
берегам Ика. Протоки устремлялись в глубь ее и исчезали в густой чаще
деревьев и кустов. Далее, по обеим сторонам Ика, протекавшего до сих пор по
широкой и открытой долине, подступали горы, то лесистые, то голые и
каменистые, как будто готовые принять реку в свое владенье. Отец мой выбрал
место для уженья, и они оба с Евсеичем скоро принялись за дело. Мне также
дали удочку и насадили крючок уже не хлебом, а червяком, и я немедленно
поймал небольшого окуня; удочку оправили, закинули и дали мне держать
удилище, но мне сделалось так грустно, что я положил его и стал просить
отца, чтоб он отправил меня с Евсеичем к матери. Отец удивился, говорил,
что еще рано, что солнышко еще целый час не сядет, но я продолжал проситься
и начинал уже плакать. Отец мой очень не любил и даже боялся слез, и потому
приказал Евсеичу отвезти меня домой, а самому поскорее воротиться, чтобы
вечер поудить вместе.
Мое скорое возвращение удивило, даже испугало мать. "Что с тобой, -
вскрикнула она, - здоров ли ты?" Я отвечал, что совершенно здоров, но что
мне не захотелось удить. По нетвердому моему голосу, по глазам, полным
слез, она прочла все, что происходило в моем сердце. Она обняла меня, и мы
оба заплакали. Мать хотела опять меня отправить удить к отцу, но я стал
горячо просить не посылать меня, потому что желание остаться было вполне
искренне. Мать почувствовала, что послать меня было бы таким же насилием,
как и непозволенье ехать, когда я просился. Евсеич бегом побежал к отцу, а
я остался с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так легко, так весело,
что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия. После многих нежных
слов, ласк и разговоров, позаботившись, чтоб хозяйские собаки были
привязаны и заперты, мать приказала мне вместе с сестрицей побегать по
двору. Мы обежали вокруг пригорка, на котором стояла наша карета, и нашли
там такую диковинку, что я, запыхавшись, с радостным криком прибежал
рассказать о ней матери. Дело состояло в том, что с задней стороны, из
средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все
надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в
летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для
мытья белья, и, в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Все это привело меня в восхищение, и обо всем я с жаром рассказал матери.
Мать улыбалась и хвалила догадливость чувашенина, особенно выгодную потому,
что речка было довольно далеко. В дополнение моего удовольствия мать
позволила мне развести маленький костер огня у самой кареты, потому что наш
двор был точно поле. Великолепно опускалось солнце за темные Икские горы.
Мы напились чаю, потом поужинали при свете моего костра. Отец еще не
возвращался. Несколько раз мелькала у меня в голове мысль: что-то делается
на берегу Ика? Как-то клюет там рыба? Но эти мысли не смущали моего
радостного, светлого состояния души. Какой был вечер! Каким чудным светом
озаряла нас постепенно угасающая заря! Как темнела понемногу вся
окрестность! Вот уже и урема Ика скрылась в белом тумане росы, и мать
сказала мне: "Видишь, Сережа, как там сыро, - хорошо, что мы не там
ночуем". Отец все еще не возвращался, и мать хотела уже послать за ним, но
только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну и тихо сказал: "Вы
еще не спите?" Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался. Рыбы
поймали мало, но отец выудил большого жереха, которого мне очень захотелось
посмотреть. Евсеич принес пук горящей лучины, и я, не вылезая из кареты,
полюбовался на эту славную рыбу. Отец перекрестил меня и сел ужинать. Еще
несколько слов, несколько ласк от матери - и крепкий сон овладел мною.
Мы никогда еще не поднимались так рано с ночлега, потому что рано
остановились. Я впросонках слышал, как спустили карету с пригорка, и совсем
проснулся, когда сел к нам отец. Мысль, что я сейчас опять увижу Ик,
разгуляла меня, и я уже не спал до солнечного восхода. При блеске как будто
пылающей зари подъехали мы к первому мосту через Ик; вся урема и особенно
река точно дымились. Я не смел опустить стекла, которое поднял отец,
шепотом сказав мне, что сырость вредна для матери; но и сквозь стекло я
видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от
сильного дождя. Но как хорош был Ик! Легкий пар подымался от быстро текущих
и местами завертывающихся струй его. Высокие деревья были до половины
закутаны в туман. Как только поднялись мы на изволок, туман исчез и первый
луч солнца проник почти сзади в карету и осветил лицо спящей против меня
моей сестрицы. Через несколько минут мы все уже крепко спали. Рано
поднявшись, довольно рано приехали мы и на кормежку в большое мордовское