девичью, где было им гораздо веселее.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с отцом,
иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с
бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними, и что бабушка
отвечала: "Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не
смели. Где нам мешаться не в свое дело? У вас порядки городские, а у нас
деревенские". Всего же более мать сердилась на нашу няньку и очень ее
бранила. Нянька Агафья плакала, и мне было очень ее жаль, а в то же время
она все говорила неправду; клялась и божилась, что от нас и денно и нощно
не отходила, и ссылалась на меня и на Евсеича. Я попробовал даже сказать
ей: "Зачем ты, нянюшка, говоришь неправду?" Она отвечала, что грех мне на
нее нападать, и заплакала навзрыд. Я стал в тупик; мне приходило даже в
голову: уж в самом деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который
в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил мою робкую ребячью
совесть. После этого мать сказала отцу, что она ни за что на свете не
оставит Агафью в няньках и что, приехав в Уфу, непременно ее отпустит.
Начали поспешно сбираться в дорогу. Срок отпуска моего отца уже
прошел, да и время было осеннее. За день до нашего отъезда приехала тетушка
Аксинья Степановна. Мы с сестрицей очень обрадовались доброй тетушке и
очень к ней ласкались. Моя мать, при дедушке и при всех, очень горячо ее
благодарила за то, что она не оставила своего крестника и его сестры своими
ласками и вниманием, и уверяла ее, что, покуда жива, не забудет ее
родственной любви. Как я ни был мал, но заметил, что бабушка и тетушка
Татьяна Степановна чего-то очень перепугались. После я узнал, что они
боялись дедушки. Я даже слышал, как мой отец пенял моей матери и говорил:
"Хорошо, что батюшка не вслушался, как ты благодарила сестру Аксинью
Степановну, и не догадался, а то могла бы выйти беда. Ведь уж ты выговорила
свое неудовольствие и матушке и сестре; зачем же их подводить под гнев?
Ведь мы завтра уедем". Мать со вздохом отвечала, что сердце не вытерпело и
что она на ту минуту забылась и точно поступила неосторожно. Когда же
крестная мать пришла к нам в комнату, то мать опять благодарила ее со
слезами и целовала ее руки.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково
простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: "Жаль, что уж время
позднее, а то бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу". Все прочие
прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно
поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
Обратная дорога в Уфу, также через Парашино, где мы только
переночевали, уже совсем была не так весела. Погода стояла мокрая или
холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и
ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у
татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами,
а в курных избах чувашей и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано
выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время,
когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от
дыму, несмотря на растворенную дверь. Мать очень боялась, чтоб мы с сестрой
не простудились, и мы обыкновенно лежали в пологу, прикрытые теплым
одеялом; у матери от дыму заболели глаза и проболели целый месяц, только в
шестой день приехали мы в Уфу.
ЗИМА В УФЕ
После такой скучной, продолжительной и утомительной дороги я очень
обрадовался нашему уфимскому просторному дому, большим и высоким комнатам,
Сурке, который мне также очень обрадовался, и свободе бегать, играть и
шуметь где угодно. В доме нас встретили неожиданные гости, которым мать
очень обрадовалась: это были ее родные братья, Сергей Николаич и Александр
Николаич; они служили в военной службе, в каком-то драгунском полку, и
приехали в домовой отпуск на несколько месяцев. С первого взгляда я полюбил
обоих дядей; оба очень молодые, красивые, ласковые и веселые, особенно
Александр Николаич: он шутил и смеялся с утра и до вечера и всех других
заставлял хохотать. Они воспитывались в Москве, в Университетском
благородном пансионе, любили читать книжки и умели наизусть читать стихи;
это была для меня совершенная новость: я до сих пор не знал, что такое
стихи и как их читают. Вдобавок ко всему дядя Сергей Николаич очень любил
рисовать и хорошо рисовал; с ним был ящичек с соковыми красками* и
кисточками... одно уж это привело меня в восхищение. Я любил смотреть
картинки, а рисованье их казалось мне чем-то волшебным, сверхъестественным:
я смотрел на дядю Сергея Николаича, как на высшее существо.
______________
* Соковые краски - акварельные краски, красящее вещество которых
добыто из соков растений.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено
последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также
приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то,
я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда
увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал
другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких
друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Это произвело на меня такое действие, что я вдруг, как говорили,
развернулся, то есть стал смелее прежнего, тверже и бойчее. Все говорили,
что я переменился, что я вырос и поумнел. Должно признаться, что, слыша
такие отзывы, я стал самолюбивее и самонадеяннее.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой кроме двери в
залу был ход через общую или проходную комнату в большую столярную; прежде
это была горница, в которой у покойного дедушки Зубина помещалась
канцелярия, а теперь в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки
Агафьи, очень сердитый и грубый человек. Я прежде о нем почти не знал; но
мои дяди любили иногда заходить в столярную подразнить Михея и забавлялись
тем, что он сердился, гонялся за ними с деревянным молотком, бранил их и
даже иногда бивал, что доставляло им большое удовольствие и чему они от
души хохотали. Мне тоже казалось это забавным, и не подозревал я тогда, что
сам буду много терпеть от подобной забавы.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, к нам стало
ездить гораздо больше гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне
показаться: прошлого года я был еще мал, не совсем поправился в здоровье и
менее обращал внимания на все, происходившее у нас в доме. Всех знакомых
ездило очень много, но я их мало знал. Мне хорошо известны и памятны только
те, которые бывали у нас почти ежедневно и которые, как видно, очень любили
моего отца и мать и нас с сестрицей. Это были: старушка Мертваго и двое ее
сыновей Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи,
у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я
особенно любил за то, что ее звали так же, как и мою мать, Софьей
Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у
нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и
полковник Л.Н.Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер
Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день;
доктор Авенариус - также это был давнишний друг нашего дома. С детьми
Княжевичей и Мансуровых мы были дружны и часто вместе игрывали. Дети
Княжевичей были молодцы, потому что отец и мать воспитывали их без всякой
неги; они не знали простуды и ели все, что им вздумается, а я, напротив,
кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения
матери; в сырую же погоду меня не выпускали из комнаты. Надо вспомнить, что
я года полтора был болен при смерти, и потому не удивительно, что меня
берегли и нежили; но милая моя сестрица даром попала на такую же диету и
береженье от воздуха. Иногда гости приезжали обедать, и боже мой! как
хлопотала моя мать с поваром Макеем, весьма плохо разумевшим свое дело.
Миндальное пирожное всегда приготовляла она сама, и смотреть на это
приготовленье было одним из любимых моих удовольствий. Я внимательно
наблюдал, как она обдавала миндаль кипятком, как счищала с него разбухшую
кожицу, как выбирала миндалины только самые чистые и белые, как заставляла
толочь их, если пирожное приготовлялось из миндального теста, или как сама
резала их ножницами и, замесив эти обрезки на яичных белках, сбитых с
сахаром, делала из них чудные фигурки: то венки, то короны, то какие-то
цветочные шапки или звезды; все это сажалось на железный лист, усыпанный
мукою, и посылалось в кухонную печь, откуда приносилось уже перед самым
обедом совершенно готовым и поджарившимся. Мать, щегольски разодетая, по
данному ей от меня знаку, выбегала из гостиной, надевала на себя высокий
белый фартук, снимала бережно ножичком чудное пирожное с железного листа,
каждую фигурку окропляла малиновым сиропом, красиво накладывала на большое
блюдо и возвращалась к своим гостям. Сидя за столом, я всегда нетерпеливо
ожидал миндального блюда не столько для того, чтоб им полакомиться, сколько
для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное,
брать по другой фигурке и говорить, что "ни у кого нет такого миндального
блюда, как у Софьи Николавны". Я торжествовал и не мог спокойно сидеть на
моих высоких кресельцах и непременно говорил на ухо сидевшему подле меня