наскучило, потому что успехи мои без учителя были слишком малы; к чтению
также меня не тянуло, потому что все было давно перечитано не один раз и
многое выучено наизусть. Но, поскучав с недельку, я принялся, однако,
писать по приказанию, а читать старое - уже по охоте. С.И.Аничков не
переставал осведомляться о моих занятиях. Он опять потребовал меня к себе,
опять сделал мне экзамен, остался отменно доволен и подарил мне такую кучу
книг, которую Евсеич едва мог донести; это была уж маленькая библиотека. В
числе книг находились: "Древняя Вивлиофика"*, "Россиада" Хераскова** и
полное собрание в двенадцати томах сочинений Сумарокова***. Заглянув в
"Вивлиофику", я оставил ее в покое, а "Россиаду" и сочинения Сумарокова
читал с жадностью и с восторженным увлечением. Зараженный примером одного
из моих дядей, который любил декламировать стихи, то есть читать их
нараспев, я принялся подражать ему.
______________
* "Древняя Вивлиофика" - сборник исторических и этнографических
материалов, издававшихся Н.И.Новиковым в 1773-1775 годах. Полное название:
"Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений, яко
то: Российские посольства в другие государства, редкие грамоты, описание
свадебных обрядов и других исторических и географических
достопримечательностей, и многие сочинения древних российских стихотворцев,
издаваемая помесячно Николаем Новиковым".
** "Россиада" - эпическая поэма М.М.Хераскова (1733-1807). Поэма
издана в Москве в 1779 году.
*** Сумароков Александр Петрович - поэт XVIII века.
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они
заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у нас в доме
уже гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои были в полку, а некоторые
из самых коротких знакомых куда-то разъехались. Мать была здоровее
прежнего, менее развлечена обществом, более имела досуга, и потому более
времени я проводил вместе с ней. Самое любимое мое дело было читать ей
вслух "Россиаду" и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною
слова и целые выражения. Я обыкновенно читал с таким горячим сочувствием,
воображение мое так живо воспроизводило лица любимых моих героев:
Мстиславского, князя Курбского и Палецкого, что я как будто видел и знал их
давно; я дорисовывал их образы, дополнял их жизнь и с увлечением описывал
их наружность; я подробно рассказывал, что они делали перед сражением и
после сражения, как советовался с ними царь, как благодарил их за храбрые
подвиги, и прочая и прочая. Мать смеялась, а отец удивлялся, и один раз
сказал: "Откуда это все у тебя берется? Ты не сделайся лгунишкой". А мать
отвечала: "Не беспокойся, это пройдет". Но в то же время мать запрещала мне
рассказывать гостям про домашнюю жизнь Палецкого, Курбского и
Мстиславского. Каким совершенством казалось мне изображение последнего, то
есть князя Мстиславского!
Сей муж в сражениях не дерзок был, не злобен;
Но твердому кремню являлся он подобен,
Который сильный огнь в то время издает,
Когда поверхность кто его железом бьет.
Гидромир и Асталон были личные враги мои, и я скорбел душою, что
Гидромир не был убит в единоборстве с Палецким. Я восхищался и казанскими
рыцарями, которые
В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,
Которые у них сверкали как лучи...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И войска нашего ударили в ограду,
Как стадо лебедей скрывается от граду,
Так войски по холмам от их мечей текли;
Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,
Когда б не прекратил сию кроваву сечу
Князь Курбский с Палецким, врагам текущи встречу.
Последние два стиха произносил я с гордостью и наслаждением. Я должен
признаться, что последний стих я и теперь произношу с удовольствием и слышу
в нем что-то крепкое и стремительное. Я не преминул похвастаться чтением
наизусть стихов из "Россиады" пред моим покровителем С.И.Аничковым: он,
выслушав меня, похвалил и обещал подарить Ломоносова.
Все было тихо и спокойно в городе и в нашем доме, как вдруг
последовало событие, которое не само по себе, а по впечатлению,
произведенному им на всех без исключения, заставило и меня принять участие
в общем волнении. В один прекрасный осенний день, это было воскресенье или
какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви
Успения божией матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо,
как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение
и говор. По улице во весь дух проскакал губернаторский ординарец-казак и
остановился у церкви; всем встречающимся по дороге верховой кричал:
"Ступайте назад в церковь, присягать новому императору!" Народ, шедший
врассыпную, приостановился, собрался в кучки, пошел назад и, беспрестанно
усиливаясь встречными людьми, уже густою толпою воротился в церковь. Не
успели мы получить известия от кого-то из бегущих мимо, что "государыня
скончалась", как раздался в соборе колокольный звон и, подхваченный другими
десятью приходами, разлился по всему городу. Отец и мать были очень
поражены. Отец даже заплакал, а мать" тоже со слезами на глазах,
перекрестилась и сказала: "Царство ей небесное". Я был глубоко поражен, сам
не зная отчего. Весь дом сбежался к нам на крыльцо, на лицах всех было
написано смущение и горесть; идущий по улице народ плакал. Прибежал,
запыхавшись, какой-то приказный из Верхнего земского суда и сказал отцу,
чтоб он ехал присягать в собор. Отец поспешно оделся и уехал. Мы с матерью
и сестрицей, которая была также чем-то изумлена, вошли в спальную. Мать
помолилась богу, села на кресла и грустно задумалась. Мы с сестрицей сидели
против нее на стуле и молча, пристально на нее смотрели. Наконец мать
обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть, собственно, со
мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже
скоро ушла в детскую к своей няне. Применяясь к моему ребячьему возрасту,
мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и
добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все
учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в
ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали
всех и прославились. Отчасти я уже имел понятие обо всем этом, а тут понял
еще больше, и мне стало очень жаль умершую государыню. "А кто же будет
теперь у нас государыней?" - спросил я. "Теперь будет у нас государь, сын
ее Павел Петрович". - "А будет ли он такой же умный и добрый?" - "Как
угодно богу, и мы будем молиться о том", - отвечала мать. Я возразил, что
"бог, вероятно, захочет, чтоб Павел Петрович был умный и добрый". Мать
ничего не отвечала и велела мне идти в детскую читать или играть с
сестрицей, но я попросил ее, чтоб она растолковала мне, что значит
присягать. Она объяснила, и я решительно объявил, что сам хочу присягнуть.
"Детей не приводят к присяге, - сказала мать, - ступай к сестре". Я
обиделся. Скоро приехал отец и вслед за ним несколько знакомых. Все были в
негодовании на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного
командира - хорошенько не знаю, который публично показывал свою радость,
что скончалась государыня, целый день велел звонить в колокола и вечером
пригласил всех к себе на бал и ужин. Я сейчас подумал, что губернатор В.**
должен быть недобрый человек; тут же я услышал, что он имел особенную
причину радоваться: новый государь его очень любил, и он надеялся при нем
сделаться большим человеком. Я прогневался на В.** еше больше: зачем он
радуется, когда все огорчены. Сначала я слышал, как говорила моя мать, что
не надо ехать на бал к губернатору, и как соглашались с нею другие, а потом
вдруг все решили, что нельзя не ехать. Мать не спорила, но сказала, что
останется дома. Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал, что бал
похож на похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый
депутат, мой книжный благодетель, С.И.Аничков, который не мог простить
покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для
совещания о законах, и говорил, что "пора мужской руке взять скипетр
власти..."
И этот день принес мне новые, неизвестные прежде понятия и заставил
меня перечувствовать неиспытанные мною чувства. Когда я лег спать в мою
кроватку, когда задернули занавески моего полога, когда все затихло вокруг,
воображение представило мне поразительную картину: мертвую императрицу,
огромного роста, лежащую под черным балдахином, в черной церкви (я
наслушался толков об этом), и подле нее, на коленях, нового императора,
тоже какого-то великана, который плакал, а за ним громко рыдал весь народ,
собравшийся такою толпою, что край ее мог достать от Уфы до Зубовки, то
есть за десять верст. На другой день я уже рассказывал свои грезы наяву
Параше и сестрице, как будто я все сам видел или читал об этом описание.
Толки о кончине императрицы долго не уменьшались, а первое время час
от часу даже увеличивались. Толковали в спальной у матери, толковали в
гостиной, толковали даже в нашей детской, куда заглядывали иногда из
девичьей то Аннушка, Ефремова жена, то горбатая княжна калмычка. В спальной
и гостиной говорили о переменах в правительстве, которых необходимо ожидать
должно: о том, что император удалит всех прежних любимцев государыни,
которых он терпеть не может, потому что они с ним дурно поступали. Я часто
слышал выражение, тогда совершенно не понимаемое мною: "Теперь-то
Гатчинские* пойдут в гору". В нашей детской говорили, или, лучше сказать, в