миновалась - общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у
нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние; те же
самые доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила,
принялись лечить ее. Я услыхал, как она говорила моему отцу, что у нее
начинается чахотка. Я не знаю, до какой степени это было справедливо,
потому что больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не знаю,
притворно или искренно, но мой отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
Я имел уже смутное понятие, что чахотка какая-то ужасная болезнь. Сердце у
меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня
беспрестанно. Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то меня
разуверить и успокоить, что было и не трудно при ее беспредельной
нравственной власти надо мною.
Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов, мать
решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом,
который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных. Она
сама сказала мне об этом с веселым видом и уверила, что возвратится
здоровою. Я совершенно поверил, успокоился, даже повеселел и начал
приставать к матери, чтоб она ехала поскорее. Но для этой поездки надобно
было иметь деньги, а притом куда девать, на кого оставить двух маленьких
детей? Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и
матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный
благодетель С.И.Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в
Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Я был очень доволен, узнав, что мы
поедем на своих лошадях и что будем в поле кормить. У меня сохранилось
неясное, но самое приятное воспоминание о дороге, которую мой отец очень
любил; его рассказы о ней и еще более о Багрове, обещавшие множество новых,
еще неизвестных мне удовольствий, воспламенили мое ребячье воображение.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их,
но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев;
но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет
нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не
побывали. Моя продолжительная болезнь, медленное выздоровление и потом
нездоровье матери были тому причиной. Впрочем, мой отец ездил прошлого года
в Багрово, однако на самое короткое время. По обыкновению, вследствие
природного моего свойства делиться моими впечатлениями с другими, все мои
мечты и приятные надежды я рассказал и старался растолковать маленькой моей
сестрице, а потом объяснять и всем меня окружавшим. Начались сборы. Я
собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть "Детское чтение" и
"Зеркало добродетели", в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не
забыл также и чурочки, чтобы играть ими с сестрицей; две книжки "Детского
чтения", которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с
радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль
только оставить Сурку. Мать сидела в креслах, печальная и утомленная
сборами, хотя она распоряжалась ими, не вставая с места. Она улыбнулась
моим словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения
этого взгляда, но был поражен им. Сердце у меня опять замерло, и я готов
был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне
идти в детскую - читать свою любимую книжку и занимать сестрицу, прибавя,
что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за
сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг
отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают маленькую мою
сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и очень лестно,
теперь не утешила меня. Сборы продолжались еще несколько дней, наконец все
было готово.
ДОРОГА ДО ПАРАШИНА
В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с сестрой
ранее обыкновенного; напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали
карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все пошли садиться. Для матери
было так устроено, что она могла лежать, рядом с нею сел отец, а против
него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый
отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к реке Белой был
так крут, что понадобилось подтормозить два колеса. Мы с отцом и няня с
сестрицей шли с горы пешком.
Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечатлений. Я не один уже
раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему
состоянию и почти младенческому возрасту, ничего этого не заметил и не
почувствовал; теперь же я был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими
песчаными ее берегами и зеленою уремой* на противоположном берегу. Нашу
карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную
лодку**, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с
берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по
колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из
перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по
воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня,
потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень
испугался такого неожиданного путешествия. Четверо гребцов сели в весла,
перенесший меня человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега
шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал:
"Призывай бога на помочь", и лодка полетела поперек реки, скользя по
вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся "стремя". Я был
так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал ни
одного слова на вопросы отца и матери. Все смеялись, говоря, что от страха
у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я был подавлен не
столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту
которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел. Когда мы стали
подплывать к другому, отлогому берегу и по мелкому месту пошли на шестах к
пристани, я уже совершенно опомнился, и мне стало так весело, как никогда
не бывало. Белые, чистые пески с грядами разноцветной гальки, то есть
камешков, широко расстилались перед нами. Один из гребцов соскочил в воду,
подвел лодку за носовую веревку к пристани и крепко привязал к причалу;
другой гребец сделал то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на
пристань. Сколько новых предметов, сколько новых слов! Тут мой язык уже
развязался, и я с большим любопытством стал расспрашивать обо всем наших
перевозчиков. Я не могу забыть, как эти добрые люди ласково, просто и
толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и как они были благодарны,
когда отец дал им что-то за труды. С нами на лодке был ковер и подушки, мы
разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что мать боялась
сырости, и она прилегла на них, меня же отец повел набирать галечки. Я не
имел о них понятия и пришел в восхищение, когда отец отыскал мне несколько
прекрасных, гладких, блестящих разными цветами камешков, из которых
некоторые имели очень красивую, затейливую фигуру. В самом деле, нигде
нельзя отыскать такого разнообразия гальки, как на реке Белой; в этом я
убедился впоследствии. Мы тут же нашли несколько окаменелостей, которые и
после долго у нас хранились и которые можно назвать редкостью; это был
большой кусок пчелиного сота и довольно большая лепешка или кучка рыбьей
икры, совершенно превратившаяся в камень. Переправа кареты, кибитки и
девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу
чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не
позволил мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что
все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с
большим сожалением оставил набранную мною кучку. Мы сели в карету и
отправились в дальнейший путь. Мать как будто освежилась на открытом
воздухе, и я с жаром начал ей показывать и рассказывать о найденных мною
драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень понравились
моей сестрице, и некоторое из них я подарил ей. В нашей карете было много
дорожных ящиков, один из них мать опростала и отдала в мое распоряжение, и
я с большим старанием уложил в него свои сокровища.
______________
* Урема - мелкий лес и кустарник в долинах рек.
** Косная лодка - легкая лодка для переездов, не для рыбной ловли.
Сначала дорога шла лесистой уремой; огромные дубы, вязы и осокори*
поражали меня своею грамадностью, и я беспрестанно вскрикивал: "Ах, какое
дерево! Как оно называется?" Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
была песчана, мы ехали шагом, люди** шли пешком; они срывали мне листья и
ветки с разных деревьев и подавали в карету, и я с большим удовольствием
рассматривал и замечал их особенности. День был очень жаркий, и мы, отъехав
верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб
мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда. Эта первая
кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я
очень мало помню; но зато отец обещал мне на другой день кормежку на реке
Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал только
по его же рассказам. Во время отдыха в поднавесе крестьянского двора отец
мой занимался приготовлением удочек для меня и для себя. Это опять было для
меня новое удовольствие. Выдернули волос из лошадиных хвостов и принялись