преданности. Своекорыстных расчетов тут не могло быть, потому что от
Прасковьи Ивановны трудно было чем-нибудь поживиться; итак, это
необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка была всегда
разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать,
вестовщиков - рассказывать вести, сплетников - сплетни; что у ней в доме
было жить привольно, сытно, свободно и весело. К сожалению, жалобы
Александры Ивановны были не совсем несправедливы. С живущими постоянно в
доме: Дарьей Васильевной и двоюродной внучкою-сиротой, то есть с
Александрой Ивановной, Прасковья Ивановна обращалась невнимательно и
взыскательно, - они были не что иное, как приближенные служанки. Дарья
Васильевна, старая и глупая сплетница, хотя и добродушная женщина, не
чувствовала унизительности своего положения, а очень неглупая и добрая по
природе Александра Ивановна, конечно не понимавшая вполне многих высоких
качеств своей благодетельницы и не умевшая поставить себя в лучшее
отношение, много испытывала огорчений, и только дружба Миницких и моих
родителей облегчала тягость ее положения.
______________
* То есть шестьдесят или девяносто, как теперь выражаются технически
игроки. (Примеч. автора.)
Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою знал ее сам впоследствии,
будучи еще очень молодым человеком, и какою она долго жила в памяти моего
отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших
людей.
Жизнь в Чурасове пошла, как заведенные часы: гости сменялись одни
другими, то убывали, то прибывали. Мать с каждым днем приобретала большую
благосклонность Прасковьи Ивановны, с каждый днем становилась дружнее с
Александрой Ивановной и еще более с Миницкими. Это были поистине
прекраснейшие люди, особенно Павел Иваныч Миницкий, который с поэтической
природой малоросса соединял энергическую деятельность, благородство души и
строгость правил; страстно любя свою красавицу жену, так же любившую своего
красавца мужа, он с удивительною настойчивостью перевоспитывал ее,
истребляя в ней семена тщеславия и суетности, как-то заронившиеся в детстве
в ее прекрасную природу. Мать устроила свое время очень хорошо, благодаря
совершенной свободе, которую допускала и даже любила в своем доме Прасковья
Ивановна. Мать обедала всегда вместе с нами, ранее целым часом общего
обеда, за которым она уже мало ела. Сначала нередко раздавался веселый и
громкий голос хозяйки: "Софья Николавна, ты ничего не ешь!" Потом, когда
она как-то узнала, что гостья уже вполовину обедала с детьми, она
посмеялась и перестала ее потчевать. Когда Прасковья Ивановна садилась
играть в карты, мать уходила к нам. Впрочем, быть с нею наедине в это время
нам мало удавалось, даже менее, чем поутру: Александра Ивановна или
Миницкий, если не были заняты, приходили к нам в кабинет; дамы ложились на
большую двуспальную кровать, Миницкий садился на диван - и начинались
одушевленные и откровенные разговоры, так что нас с сестрицей нередко
усылали в столовую или детскую. Однако мать не любила этого переселения,
потому что столовая продолжала служить постоянным и беспрестанным путем
сообщения девичьей с лакейской, в детскую же часто заглядывали горничные.
Мы с сестрицей каждый день ходили к бабушке только здороваться, а вечером
уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или
диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась
моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно
признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда
заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из "Россиады" или
сумароковских трагедий. Я чувствовал, что мною не занимаются, а потешаются;
это мне не нравилось, и потому-то именно мои ответы были иногда неприлично
резки и не соответствовали моему возрасту и природным свойствам. Мать
бранила меня за это наедине, я отвечал, что мне досадно, когда поднимают на
смех мои слова, да и говорят со мной только для того, чтобы посмеяться.
Отец вообще мало был с нами; он проводил время или с Прасковьей Ивановной и
ее гостями, всегда играя с ней в карты, или призывал к себе Михайлушку,
который был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и читал с
ним какие-то бумаги. Тут я узнал, что мой отец недаром беседовал в Багрове
с слепым нашим поверенным, что он затевает тяжбу с Богдановыми об именье,
следовавшем моей бабушке Арине Васильевне Багровой по наследству. Отец
ездил для этого дела в город Лукоянов и подал там просьбу; он проездил
гораздо более, чем предполагал, и я с огорчением увидел после его
возвращения, что мать ссорилась с ним за то, и не один раз.
Еще прежде отец ездил в Старое Багрово и угощал там добрых наших
крестьян, о чем, разумеется, я расспросил его очень подробно и с
удовольствием услышал, как все сожалели, что нас с матерью там не было.
Я сказал уже, что в Чурасове была изрядная библиотека; я не замедлил
воспользоваться этим сокровищем и, с позволенья Прасковьи Ивановны, по
выбору матери, брал оттуда книги, которые читал с великим наслаждением.
Первая попавшаяся мне книга была "Кадм и Гармония", сочинение Хераскова, и
его же "Полидор, сын Кадма и Гармонии". Тогда мне очень нравились эти
книги, а напыщенный мерный язык стихотворной прозы казался мне
совершенством. Потом прочел я "Арфаксад, халдейская повесть",* не помню,
чье сочинение, и "Нума, или Процветающий Рим", тоже Хераскова, и много
других книг в этом роде. Я заглядывал также в романы, которые особенно
любила читать Александра Ивановна; они воспламеняли мое участие и
любопытство, но мать не позволяла мне читать их, и я пробегал некоторые
страницы только украдкой, потихоньку, в чем, однако, признавался матери и
за что она очень снисходительно меня журила. Таким образом мне удалось
заглянуть в "Алькивиада",** в "Графа Вальмонта, или Заблуждение
рассудка"*** и в "Достопамятную жизнь Клариссы Гарлов".**** Не скоро потом
удалось мне прочесть эти книги вполне, но отрывки из них так глубоко запали
в мою душу, что я не переставал о них думать и только тогда успокоился,
когда прочел. Наконец тут же попались "Мои безделки"***** Карамзина и его
же издание разных стихотворений разных сочинителей, под названием "Аониды".
Эти стихи уже были совсем не то, что стихи Сумарокова и Хераскова. Я
почувствовал эту разницу, хотя содержание их меня не удовлетворяло,
несмотря на ребячий возраст.
______________
* "Арфаксад" - сочинение Петра Захарьина, изданное в Москве в конце
XVIII века.
** "Алькивиад" - сочинение немецкого писателя Мейснера; в переводе
было издано в конце XVIII века.
*** "Граф Вальмонт, или Заблуждение рассудка", - роман, перевод с
французского, был издан в конце XVIII века.
**** "Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов" - роман английского
писателя С.Ричардсона (1683-1761). Ричардсон является основоположником
европейского сентиментализма, в России его произведения были популярны в
XVIII веке и в начале XIX века.
***** "Мои безделки" - собрание произведений Н.М.Карамзина Николай
Михайлович Карамзин (1766-1826) - выдающийся русский писатель и историк.
Произведения Карамзина сыграли большую роль в развитии русского
литературного языка.
Чтение всех этих новых книг и слушанье разговоров гостей, в числе
которых было много людей, тоже совершенно для меня новых, часто заставляло
меня задумываться: для думанья же я имел довольно свободного времени. Я
рассуждал обо всем с Евсеичем, но он даже не мог понять, о чем я говорю,
что желаю узнать и о чем спрашиваю; он частенько говорил мне: "Да что это
тебе, соколик, за охота узнавать: отчего да почему, да на что? Этого и
старики не знают, а ты еще дитя. Так богу угодно - вот и все. Пойдем-ка
лучше посмотрим картинки".
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два
месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким он мне казался тогда, на
разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые я не
переставал любоваться; несмотря на старые и новые песни, которые часто и
очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я слушал
всегда с наслаждением; несмотря на множество новых книг, читанных мною с
увлечением, - эта жизнь мне очень надоела. Я нетерпеливо желал воротиться
из шумного Чурасова в тихое Багрово, в бедный наш дом; я даже соскучился по
бабушке и тетушке. Но главною причиною скуки, ясно и тогда мною понимаемою,
было то, что я мало проводил времени наедине с матерью. Я уже привык к
чистосердечному излиянию всех моих мыслей и чувств в ее горячее материнское
сердце, привык поверять свои впечатления ее разумным судом, привык слышать
ее живые речи и находить в них необъяснимое удовольствие. В Чурасове
беспрестанно нам мешали Миницкие, и особенно Александра Ивановна; они даже
отвлекали от меня внимание матери, - и много новых вопросов, сомнений и
предположений, беспрестанно возникавших во мне от новых людей и предметов,
оставались без окончательного решения, разъяснения, опровержения или
утверждения: это постоянно беспокоило меня. Сестрицу я любил час от часу
горячее; ее дружба очень утешала меня, но я был старше, более развит и мог
только сообщать ей свои мысли, а не советоваться с ней. Несознаваемою мною
тогда причиною скуки, вероятно, было лишение полной свободы. Я знал только
один кабинет; мне не позволяли оставаться долго в детской у братца,
которого я начинал очень любить, потому что у него были прекрасные черные
глазки, и которого, бог знает за что, называла Прасковья Ивановна