дочками или племянницами; тут было много разговоров и угощений, полное
передразниванье больших людей. Я очень помню, что пускался в разные выдумки
и рассказывал разные небывалые со мной приключения, некоторым основанием
или образцом которых были прочитанные мною в книжках или слышанные
происшествия. Так, например, я рассказывал, что у меня в доме был пожар,
что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то есть с двумя куклами, которых
держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил;
наконец, что в багровском саду есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о
семи головах, и что я намерен их отрубить. Мне очень было приятно, что мои
рассказы производили впечатление на мою сестрицу и что мне иногда удавалось
даже напугать ее; одну ночь она худо спала, просыпалась, плакала и все
видела во сне то разбойников, то Змея Горыныча и прибавляла, что это братец
ее напугал. Няня погрозила мне, что пожалуется дедушке, и я укротил
пламенные порывы моей детской фантазии. Во время отсутствия отца и матери
три тетушки перебывали в гостях в Багрове. Первая была Александра
Степановна; она произвела на меня самое неприятное впечатление, а также и
муж ее, который, однако, нас с сестрой очень любил, часто сажал на колени и
беспрестанно целовал. Новая тетушка совсем нас не любила, все насмехалась
над нами, называла нас городскими неженками, и сколько я мог понять, очень
нехорошо говорила о моей матери и смеялась над моим отцом. Ее муж бывал
иногда как-то странен и даже страшен: шумел, бранился, пел песни и, должно
быть, говорил очень дурные слова, потому что обе тетушки зажимали ему рот
руками и пугали, что дедушка идет, чего он очень боялся и тотчас уходил от
нас. Вторая приехавшая тетушка была Аксинья Степановна, крестная моя мать;
эта была предобрая, нас очень любила и очень ласкала, особенно без других;
она даже привезла нам гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько от
всех и велела так есть, чтобы никто не видал; она пожурила няньку нашу за
неопрятность в комнате и платье, приказала переменять чаще белье и
погрозила, что скажет Софье Николавне, в каком виде нашла детей; мы очень
обрадовались ее ласковым речам и очень ее полюбили. Одно смутило меня:
приказанье есть потихоньку подаренные ею лакомства. Мать и отец приучали
меня ничего тихонько не делать, и я решился спрятать изюм и чернослив до
приезда матери. Третья тетушка, Елизавета Степановна, которую все называли
генеральшей, приезжала на короткое время; эта тетушка была прегордая и
ничего с нами не говорила. Она привезла с собою двух дочерей, которые были
постарше меня; она оставила их погостить у дедушки с бабушкой и сама дня
через три уехала. По-видимому, пребывание двух двоюродных сестриц могло бы
развеселить нас и сделать нашу жизнь более приятною, но вышло совсем не
так, и положение наше стало еще грустнее, по крайней мере мое. Я очень
видел, что с ними поступают совсем не так, как с нами; их и любили, и
ласкали, и веселили, и угощали разными лакомствами; им даже чай наливали
слаще, чем нам: я узнал это нечаянно, взявши ошибкой чашку двоюродной
сестры. Девочки эти, разумеется, ни в чем не были виноваты: они чуждались
нас, но, как их научили и как им приказывали, так они и обходились с нами.
Я пробовал им читать, но они не хотели слушать и называли меня дьячком. Они
были в доме свои: вся девичья и вся дворня их знала и любила, и им было
очень весело, а на нас никто и не смотрел. Я часто слышал сквозь дверь в
коридоре шепот и сдержанный смех, а иногда и хохот и возню; Евсеич сказывал
мне, что это горничные девушки играли с барышнями и прятались за сундуками
в перинах и подушках, которыми был завален по обеим сторонам широкий
коридор. Евсеич предлагал и мне поиграть, и мне самому иногда хотелось, но
у меня недоставало для этого смелости, да и мать, уезжая, запретила нам
входить в какие-нибудь игры или разговоры с багровской прислугой. Евсеич в
продолжение этих тяжелых пяти недель сделался совершенно моим дядькой, и я
очень полюбил его. Я даже читывал ему иногда "Детское чтение". Однажды я
прочел ему "Повесть о несчастной семье*, жившей под снегом". Выслушав ее,
он сказал: "Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда
тут написано; а вот здесь, в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось,
что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего
версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и
сам он был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и пошел
отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке -
так его снегом там и занесло. Лошадь постояла, отдохнула, видно, прозябла,
и пошла шажком, да и пришла домой с возом. Дома Арефья ждали; увидали, что
лошадь пришла одна, дали знать старосте, подняли тревогу, и мужиков с
десяток поехали отыскивать Арефья. Буран был страшный, зги не видать!
Поездили, поискали, да так ни с чем и воротились. На другой день вся
барщина ездила отыскивать и также ничего не нашла. Уж на третий день,
совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина, ехал он с зверовой собакой;
собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег
разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что
тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот
и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья
берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все
обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он. Мужик поскорее прикрыл
дыру снежком, пал на лошадь, да и прискакал к нам в деревню. Народ мигом
собрался. Поскакали с лопатами, откопали Арефья, взвалили на сани, прикрыли
шубой и привезли домой. Дома его в избу не вдруг внесли, а сначала долго
оттирали снегом, а он весь был талый. Арефий от стужи и снегу ровно
проснулся; тогда внесли его в избу, но он все был без памяти. Уж на другой
день пришел в себя и есть попросил. Теперь здоров, только как-то говорить
стал дурно. Вот это, мой соколик, уж настоящая правда. Коли хочешь, то я
тебе покажу его, когда он придет на барский двор. С тех пор его зовут не
Арефий, а Арева"**. Рассказ об Арефье очень меня занял, и через несколько
дней Евсеич мне показал его, потому что он приходил к дедушке что-то
просить.
______________
* "Детское чтение", часть 1-я. (Примеч. автора.)
** Замечательно, что этот несчастный Арефий, не замерзший в
продолжение трех дней под снегом, в жестокие зимние морозы, замерз лет
через двадцать пять, в сентябре месяце, при самом легком морозе,
последовавшем после сильного дождя! Он точно так же ездил в лес за дровами,
в тот же общий колок, так же потерял лошадь, которая пришла домой, и так
же, вероятно, бродил, отыскивая дорогу. Разумеется, он измок, иззяб и до
того, как видно, выбился из сил, что, наконец найдя дорогу, у самой околицы
упал в маленький овражек и не имел сил вылезть из него. Осенняя ночь
длинная, и потому неизвестно, когда он попал в овражек; но на другой день,
часов в восемь утра, поехав на охоту, молодой Багров нашел его уже мертвым
и совершенно окоченевшим. (Примеч. автора.)
Арефья все называли дурачком, и в самом деле он ничего не умел
рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом было.
Я попросил один раз у тетушки каких-нибудь книжек почитать. Оказалось,
что ее библиотека состояла из трех книг: из "Песенника", "Сонника" и
какого-то театрального сочинения вроде водевиля. Песенника почему-то она не
рассудила дать мне, а сонник и театральную пиеску отдала. Обе книжки
сделали на меня сильное впечатление. Я выучил наизусть, что какой сон
значит, и долго любил толковать сны свои и чужие, долго верил правде этих
толкований, и только в университете совершенно истребилось во мне это
суеверие. Толкования снов в Соннике были крайне нелепы, не имели даже
никаких, самых пустых, известных в народе, оснований и применений. Я помню
некоторые даже теперь. Вот несколько примеров: "Ловить рыбу значит
несчастие. Ехать на телеге означает смерть. Видеть себя во сне в навозе
предвещает богатство". Театральная пиеска имела двойное название; первое не
помню, а второе было: "Драматическая пустельга". И точно, это была
пустельга... но как она мне понравилась! Начиналась она так: пастушка или
крестьянская девушка гнала домой стадо гусей и пела куплет, который
начинался и оканчивался припевом:
Тига, тига домой,
Тига, тига за мной.
Помню еще два стишка из другого куплета:
Вот василек,
Милый цветок.
Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло из любви
пастушки к пастуху, что бабушка сначала не соглашалась на их свадьбу, а
потом согласилась. С этого времени глубоко запала в мой ум склонность к
театральным сочинениям и росла с каждым годом. Дедушка получил только одно
письмо из Оренбурга с приложением маленькой записочки ко мне от матери,
написанной крупными буквами, чтоб я лучше мог разобрать; эта записочка
доставила мне великую радость. Тут примешивалась новость впечатления
особого рода: в первый раз услышал я речь, обращенную ко мне из-за
нескольких сот верст, и от кого же? От матери, которую я так горячо любил,
о которой беспрестанно думал и часто тосковал. До сих пор еще никто ко мне
не писал ни одного слова, да я не умел и разбирать писаного, хотя хорошо
читал печатное.
Пошла уже пятая неделя, как мы жили одни, и наконец такая жизнь начала
сильно действовать на мой детский ум и сердце. Чувство какого-то сиротства
и робкой грусти выражалось не только на моем лице, но даже во всей моей
наружности. Я стал рассеянно играть с сестрицей, рассеянно читать свои