Проснувшись на следующее утро, услышал я живые разговоры между отцом и
матерью. Им не для чего было рано вставать и было о чем переговорить,
потому что в продолжение прошедшего дня не имели они свободной минуты
побыть друг с другом наедине. Я не подал никакого знака, что не сплю, и
слушал с усиленным вниманием. Мать говорила с жаром о Прасковье Ивановне:
хвалила ее простой и здравый ум, ее открытый, веселый и прямой нрав, ее
правдивые, хотя подчас резкие и грубые, речи. Александра Ивановна успела
накануне вечером, когда я заснул, сообщить моей матери много подробностей о
Прасковье Ивановне, которую, по мнению матери, она не умела понять и
оценить и в которой она видела только капризность и странности. Мать в свою
очередь пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в
том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый
губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает
их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие
хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему
поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие
деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами,
будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница,
терпеть не может попов и монахов и нищим никому копеечки не подаст; молится
богу по капризу, когда ей захочется, - а не захочется, то и середи обедни
из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а
никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые
большие праздники; что первое ее удовольствие летом - сад, за которым она
ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют,
читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не
любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет
выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре
Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди,
чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб
она могла жениха найти, - Прасковья Ивановна и слышать не хотела и
отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из
денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
К этому мать прибавила от себя, что, конечно, никто лучше самой Прасковьи
Ивановны не узнал на опыте, каково выйти замуж за человека, который женится
на богатстве. Все слышанное мною произвело какой-то разлад в моей голове.
Если б мать не сказала прежде, что Александра Ивановна не понимает своей
благодетельницы, то я бы поверил Александре Ивановне, потому что она
казалась мне такою умною, ласковою и правдивою. Я вдруг обратился к матери
с вопросом: "Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?" Мать
удивилась и сказала: "Если б я знала, что ты не спишь, то не стала бы всего
при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал, что Александра
Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки,
одни недогадки и кривое толкованье. Прошу же не говорить об этом ни сестре,
ни Евсеичу, ни Параше". Я еще больше спутался в моих понятиях и долго
оставался в совершенном недоумении: добрая или не совсем добрая Прасковья
Ивановна? Признаюсь, я невольно склонялся на сторону Александры Ивановны.
Рассуждая теперь беспристрастно, я должен сказать, что Прасковья
Ивановна была замечательная, редкая женщина и что явление такой личности в
то время и в той среде, в которой она жила, есть уже само по себе
изумительное явление. Прасковья Ивановна, еще ребенком выданная замуж
родными своей матери за страшного злодея, испытав действительно все ужасы,
какие мы знаем из старых романов и французских мелодрам, уже двадцать лет
жила вдовою. Пользуясь независимостью своего положения, доставляемого ей
богатством и нравственною чистотою целой жизни, она была совершенно
свободна и даже своевольна во всех движениях своего ума и сердца. Мимо
корыстных расчетов, окруженная вполне заслуженным общим уважением, эта
женщина, не получившая никакого образования, была чужда многих пороков,
слабостей и предрассудков, которые неодолимо владели тогдашним людским
обществом. Она была справедлива в поступках, правдива в словах, строга ко
всем без разбора и еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя в
самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала;
этого мало, - она поправляла по возможности свои ошибки. Без образования,
без просвещения, она не могла быть во всем выше своего века и не сознавала
своих обязанностей и отношений к 1200 душ подвластных ей людей. Дорожа
всего более своим спокойствием, она не занималась хозяйством, говоря, что в
нем ничего не смыслит, и определила главным управителем дворового своего
человека, Михайла Максимова, но она нисколько в нем не ошибалась и не
вверялась ему, как думали другие. Она говорила: "Я знаю, что Михайлушка
тонкая штука: он себя не забывает, пользуется от зажиточных крестьян и
набивает свой карман. Я это знаю, но знаю и то, что он человек умный и
незлой. Я хочу одного, чтоб мои крестьяне были богаты, а ссор и жалоб и
слышать не хочу. Я могла бы получать доходу вдвое больше, но на мой век
станет, да и наследником моим останется". В довольстве и богатстве своих
крестьян она была уверена, потому что часто наводила стороною справки о них
в соседних деревнях, через верных и преданных людей. Ее крестьяне
действительно жили богато, это знали все; но многочисленная дворня,
вследствие такой системы управления, дошла до крайней степени тунеядства,
своеволья и разврата. Если попадался на глаза Прасковье Ивановне пьяный
лакей или какой-нибудь дворовый человек, она сейчас приказывала Михайлушке
отдать виноватого в солдаты, не годится - спустить в крестьяне. Замечала ли
нескромность поведения в женском поле, она опять приказывала Михайлушке:
отослать такую-то в дальнюю деревню ходить за скотиной и потом отдать замуж
за крестьянина. Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и
возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться,
так сказать, на виноватого или виноватую; а как это бывало очень редко, то
все вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она ничего не видела,
ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном.
Прасковья Ивановна была набожна без малейшей примеси ханжества и совершенно
свободно относилась ко многим церковным обрядам и к соблюдению постов. Она
выстроила новую каменную большую церковь, потому что прежняя слишком
напоминала своего строителя, покойного ее мужа, о котором она старалась
забыть и о котором никогда не упоминала. Она любила великолепие и пышность
в храме божием; знала наизусть весь церковный круг, сама певала с своими
певчими, стоя у клироса; иногда подолгу не ходила в церковь, даже большие
праздники пропускала, а иногда заставляла служить обедни часто. Всего же
страннее было то, что иногда, помолясь усердно, она вдруг уходила в начале
или середине обедни, сказав, что больше ей не хочется молиться, о чем
Александра Ивановна говорила с особенным удивлением. Не умея почти писать,
она любила читать или слушать светские книги, и, выписывая их ежегодно, она
составила порядочную библиотеку, заведенную, впрочем, уже ее мужем.
Священные книги она читала только тогда, когда говела; впрочем, это не
мешало ей во время говенья по вечерам для отдыха играть в пикет с моим
отцом, если он был тут, или с Александрой Ивановной. Она говаривала в таких
случаях, что гораздо меньше греха думать о том, как бы сделать пик или
репик,* чем слушать пустые разговоры и сплетни насчет ближнего или самой
думать о пустяках. Говела она не всегда в великий пост, а как ей
вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употребленьем
скоромной пищи, если была нездорова; терпеть не могла монахов и монахинь, и
никогда черный клубок или черная камилавка не смели показываться ей на
глаза. Денег взаймы она давала очень неохотно и также не любила раздачу
мелкой милостыни; но, узнав о каком-нибудь несчастном случае с человеком,
достойным уваженья, помогала щедро, а как люди, достойные уваженья,
встречаются не часто, то и вспоможенья ее были редки и Прасковью Ивановну
вообще не считали доброю женщиною. Надобно сказать правду, что доброты, в
общественном смысле этого слова, особенно чувствительности, мягкости - в
ней было мало, или лучше сказать, эти свойства были в ней мало развиты, а
вдобавок к тому она не любила щеголять ими и скрывала их. Правда, не много
было людей, которых она любила, потому что она любила только тех, кого
уважала. Из всего круга своих многочисленных знакомых она больше всех
любила Миницких, а впоследствии мою мать. Наконец, правда и то, что с
гостями своими обходилась она слишком бесцеремонно, а иногда и грубовато:
всем говорила "ты" и без всякой пощады высказывала в глаза все дурное, что
слышала об них или что сама в них замечала. Все чувствовали, более или
менее сознательно, что Прасковья Ивановна мало принимает участия в других,
что она живет больше для себя, бережет свой покой и любит веселую
беззаботность своей жизни. Это не мешало, однако, беспрестанному приливу и
отливу многочисленной толпы гостей и выражению общего глубокого почтения и