сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам
предобрыми; они старались нас утешить, потому что мы с сестрицей плакали о
бабушке, а я еще более плакал о моем отце, которого мне было так жаль, что
я и пересказать не могу. Нас потчевали чаем и завтраком; хотели было
потчевать моего отца и мать, но я заглянул к ним в дверь, мать махнула мне
рукой, и я упросил, чтоб к ним не входили. Часа через два вышла к нам мать
и сказала: "Слава богу, теперь Алексей Степаныч спокойнее, только хочет
поскорее ехать". Но лошадям надо было хорошенько отдохнуть и выкормиться, а
потому мы пробыли еще часа два и даже пообедали; отец не выходил за стол и
ничего не ел. После обеда мы распростились с хозяевами и тотчас поехали.
Всю остальную дорогу я смотрел на лицо моего отца. На нем выражалась
глубокая, неутешная скорбь, и я тут же подумал, что он более любил свою
мать, чем отца; хотя он очень плакал при смерти дедушки, но такой печали у
него на лице я не замечал. Мать старалась заговаривать с ним и принуждала
отвечать на ее вопросы. Она с большим чувством и нежностью вспоминала о
покойной бабушке и говорила моему отцу: "Ты можешь утешаться тем, что был
всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда
свято исполнял все ее желания. Она прожила для женщины долгий век (ей было
семьдесят четыре года); она после смерти Степана Михайлыча ни в чем не
находила утешения и сама желала скорее умереть". Отец мой отвечал, проливая
уже тихие слезы, что это все правда и что он бы не сокрушался так, если б
только получил от нее последнее благословение, если б она при нем закрыла
свои глаза. "Тетушка всему причиной, - с горячностью сказал мой отец. -
Зачем она меня не пустила? Из каприза..." Мать прервала его и начала
просить, чтоб он не сердился и не винил Прасковью Ивановну, которая и сама
ужасно огорчена, хотя и скрывала свои чувства, которая не могла предвидеть
такого несчастья. "Правда, правда, - сказал мой отец со вздохом, - видно,
уж так угодно богу", снова залился слезами и обнял мою мать. Мы с сестрицей
во все время плакали потихоньку, и даже Параша утирала свои глаза. В
разговорах такого рода прошла вся дорога от Неклюдова до Багрова, и я
удивился, как мы скоро доехали. Карета с громом взъехала на мост через
Бугуруслан, и тут только я догадался, что мы так близко от нашего милого
Багрова. Эта мысль на ту минуту рассеяла мое печальное расположение духа, и
я бросился к окошку, чтоб посмотреть на наш широкий пруд. Боже мой! Как
показался он мне печален! Дул жестокий ветер, мутные валы ходили по всему
пруду, так что напомнили мне Волгу; мутное небо отражалось в них; камыши
высохли, пожелтели, волны и ветер трепали их во все стороны, и они глухо и
грустно шумели. Зеленые берега, зеленые деревья - все пропало. Деревья,
берега, мельница и крестьянские избы - все было мокро, черно и грязно. На
дворе радостным лаем встретили нас Сурка и Трезор (легавая собака, которую
я тоже очень любил); я не успел им обрадоваться, как увидел, что на крыльце
уже стояли двое дядей, Ерлыкин и Каратаев, и все четыре тетушки: они
приветствовали нас громким вытьем, какое уже слышал я на дедушкиных
похоронах. Нашу карету видели еще издали, когда она только начала
спускаться с горы, а потому не только тетушки и дяди, но вся дворня и
множество крестьян и крестьянок толпою собрались у крыльца.
ЖИЗНЬ В БАГРОВЕ ПОСЛЕ КОНЧИНЫ БАБУШКИ
Можно себе вообразить, сколько тут было слез, рыданий, причитаний,
обниманья и целованья. Мать со мной и сестрицей скоро вошла в дом, а отец
долго не приходил; он со всеми поздоровался и со всеми поплакал. Наконец
собрались в гостиную, куда привели и милого моего братца, который очень
обрадовался нам с сестрицей. В короткое время нашей разлуки он вырос, очень
похорошел и стал лучше говорить. Двоюродные сестры наши, Ерлыкины, также
были там. Мы увиделись с ними с удовольствием, но они обошлись с нами
холодно. Целый вечер провели в печальных рассказах о болезни и смерти
бабушки. У ней было предчувствие, что она более не увидит своего сына, и
она, даже еще здоровая, постоянно об том говорила; когда же сделалась
больна, то уже не сомневалась в близкой смерти и сказала: "Не видать мне
Алеши!" Впрочем, причина болезни была случайная и, кажется, от жирной и
несвежей пищи, которую бабушка любила. Перед кончиной она не отдала никаких
особенных приказаний, но поручала тетушке Аксинье Степановне, как старшей,
просить моего отца и мать, чтоб они не оставили Танюшу, и, сверх того,
приказала сказать моей матери, что она перед ней виновата и просит у ней
прощенья. Все это Аксинья Степановна высказала при всех, к изумлению и
неудовольствию своих сестер. После я узнал, что они употребляли все
средства и просьбы и даже угрозы, чтоб заставить Аксинью Степановну не
говорить таких, по мнению их, для покойницы унизительных слов, но та не
послушалась и даже сказала при них самих. Мать отвечала: "Я от всей души
прощаю, если матушка (царство ей небесное!) была против меня в чем-нибудь
несправедлива. Я и сама была виновата перед ней и очень сокрушаюсь, что не
могла испросить у ней прощенья. Но надеюсь, что она, по доброте своей,
простила меня". После этого долго шли разговоры о том, что бабушка к
покрову просила нас приехать и в покров скончалась, что отец мой именно в
покров видел страшный и дурной сон, и в покров же получил известие о
болезни своей матери. Все эти разговоры я слушал с необыкновенным
вниманием. Припоминая наше первое пребывание в Багрове и некоторые слова,
вырывавшиеся у моей матери, тогда же мною замеченные, я старался составить
себе сколько-нибудь ясное и определенное понятие: в чем могла быть виновата
бабушка перед моею матерью и в чем была виновата мать перед нею? Верование
же мое в предчувствие и в пророческие сны получило от этих разговоров
сильное подкрепление.
На другой день, рано поутру, отец мой вместе с тетушкой Татьяной
Степановной уехали в Мордовский Бугуруслан. Хотя на следующий день, девятый
после кончины бабушки, все собирались ехать туда, чтобы слушать заупокойную
обедню и отслужить панихиду, но отец мой так нетерпеливо желал взглянуть на
могилу матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка
Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу
своей матери, то бросился к ней, как исступленный, обнял руками сырую
землю, "да так и замер". "Напугал меня братец, - продолжала она, - я
подумала, что он умер, и начала кричать, прибежал отец Василий с попадьей,
и мы все трое насилу стащили его и почти бесчувственного привели в избу к
попу; насилу-то он пришел в себя и начал плакать; потом, слава богу,
успокоился, и мы отслужили панихиду. Обедню я заказала, и как мы завтра
приедем, так и ударят в колокол". - Я опять подумал, что отец гораздо
горячее любил свою мать, чем своего отца.
В тот же день послали нарочного к Прасковье Ивановне. Мать написала
большое письмо к ней, которое прочла вслух моему отцу: он только приписал
несколько строк. И тогда показалось мне, что письмо написано удивительно
хорошо; но тогда я не мог понять и оценить его достоинств. После я имел это
письмо в своих руках - и был поражен изумительным тактом и даже искусством,
с каким оно было написано: в нем заключалось совершенно верное описание
кончины бабушки и сокрушения моего отца, но в то же время все было
рассказано с такою нежною пощадой и такою мягкостью, что оно могло скорее
успокоить, чем растравить горесть Прасковьи Ивановны, которую известие о
смерти бабушки до нашего приезда должно было очень сильно поразить.
В девятый день, в день обычного поминовения по усопшим, рано утром,
все, кроме нас, троих детей и двоюродных сестер, отправились в Мордовский
Бугуруслан. Отправились также и Кальпинская с Лупеневской, приехавшие
накануне. Мать хотела взять и меня, но я был нездоров, да и погода стояла
сырая и холодная; я чувствовал небольшой жар и головную боль. Вероятно, я
простудился, потому что бегал несколько раз смотреть моих голубей и
ястребов, пущенных в зиму. На просторе я заглянул в бабушкину горницу и
нашел ее точно такою же, пустою и печальною, какою я видел ее после кончины
дедушки. Тот же Мысеич и тот же Васька Рыжий читали псалтырь по усопшей. Я
хотел было также почитать псалтырь, но не прочел и страницы, - каждое слово
болезненно отдавалось мне в голову. К обеду все воротились и привезли с
собой попа с попадьей, накрыли большой стол в зале, уставили его множеством
кушаний; потом подали разных блинов и так же аппетитно все кушали
(разумеется, кроме отца и матери), крестясь и поминая бабушку, как это
делали после смерти дедушки. Я почти ничего не ел, потому что разнемогался,
даже дремал; помню только, что мать не захотела сесть на первое место
хозяйки и сказала, что "покуда сестрица Татьяна Степановна не выйдет
замуж, - она будет всегда хозяйкой у меня в доме". Помню также, что оба мои
дяди, и даже Кальпинская с Лупеневской, много пили пива и наливок и к концу
обеда были очень навеселе. Встав из-за стола, я прилег на канапе, заснул -
и уже ничего не помню, как меня перенесли на постель. Я пролежал в жару и в
забытьи трое суток. Опомнившись, я сначала подумал, что проснулся после
долгого сна. Мать сидела подле меня бледная, желтая и худая, но какое
счастие выразилось на ее лице, когда она удостоверилась, что я не брежу,
что жар совершенно из меня вышел! Какие радостные слезы потекли по ее
щекам! Как она на меня смотрела, как целовала мои руки!.. Но я с удивлением