как и прежде, пристально на меня смотрит; я смутился, даже испугался и,
завернувшись с головой своим одеяльцем, смирно пролежал до тех пор, покуда
не встала моя мать, не ушла в спальню и покуда Евсеич не пришел одеть меня.
Умываясь, я взглянул сбоку на швею - она смотрела на меня и как будто
улыбалась. Я смутился еще более и сообщил мое недоумение Евсеичу; он сам
попробовал посмотреть на картину с разных сторон, сам заметил и дивился ее
странному свойству, но в заключение равнодушно сказал: "Уж так ее живописец
написал, что она всякому человеку в глаза глядит". Хотя я не совсем
удовлетворился таким объяснением, но меня успокоило то, что швея точно так
же смотрит на Евсеича, как и на меня.
Гости еще не вставали, да и многие из тех, которые уже встали, не
приходили к утреннему чаю, а пили его в своих комнатах. Прасковья Ивановна
давно уже проснулась, как мы узнали от Параши, оделась и кушала чай в своей
спальне. Мать пошла к ней и через ее приближенную, горничную или барскую
барыню, спросила: "Можно ли видеть тетушку?" Прасковья Ивановна отвечала:
"Можно". Мать вошла к ней и через несколько времени воротилась очень
весела. Она сказала: "Тетушка желает вас всех видеть", и мы сейчас пошли к
ней в спальню. Прасковья Ивановна встретила нас так просто, ласково и
весело, что я простил ей прозвища "замухрышки" и "чернушки", данные ею моей
сестрице и братцу, и тут же окончательно полюбил ее. Она никого из нас, то
есть из детей, не поцеловала, но долго разглядывала, погладила по головке,
мне с сестрицей дала поцеловать руку и сказала: "Это так, для первого раза,
я принимаю вас у себя в спальной. Я до ребят не охотница, особенно до
грудных; крику их терпеть не могу, да и пахнет от них противно. Ко мне
прошу водить детей тогда, когда позову. Ну, Сережа постарше, его можно и
гостям показать. Дети будут пить чай, обедать и ужинать у себя в комнатах;
я отдаю вам еще столовую, где они могут играть и бегать; маленьким с
большими нечего мешаться. Ну, милая моя Софья Николавна, живи у меня в
доме, как в своем собственном: требуй, приказывай - все будет исполнено.
Когда тебе захочется меня видеть - милости прошу; не захочется - целый день
сиди у себя: я за это в претензии не буду; я скучных лиц не терплю. Я
полюбила тебя, как родную, но себя принуждать для тебя не стану. У меня и
все гости живут на таком положении. Я собой никому не скучаю, прошу и мне
не скучать". После такого объясненья Прасковья Ивановна, которая сама себе
наливала чай, стала потчевать им моего отца и мать, а нам приказала идти в
свои комнаты. Я осмелился попросить у ней позволенья еще раз посмотреть,
как расписаны стены в зале, и назвал ее бабушкой. Прасковья Ивановна
рассмеялась и сказала: "А, ты охотник до картинок, так ступай с своим
дядькой и осмотри залу, гостиную и диванную: она лучше всех расписана; но
руками ничего не трогать и меня бабушкой не звать, а просто Прасковьей
Ивановной". Отчего не любила она называться бабушкой - не знаю; только во
всю ее жизнь мы никогда ее бабушкой не называли. Я не замедлил
воспользоваться данным мне позволением и отправился с Евсеичем в залу,
которая показалась мне еще лучше, чем вчера, потому что я мог свободнее и
подробнее рассмотреть живопись на стенах. Нет никакого сомнения, что
живописец был какой-нибудь домашний маляр, равный в искусстве нынешним
малярам, расписывающим вывески на цирюльных лавочках; но тогда я с
восхищением смотрел и на китайцев, и на диких американцев, и на пальмовые
деревья, и на зверей, и на птиц, блиставших всеми яркими цветами. Когда мы
вошли в гостиную, то я был поражен не живописью на стенах, которой было
немного, а золотыми рамами картин и богатым убранством этой комнаты,
показавшейся мне в то же время как-то темною и невеселою, вероятно от
кисейных и шелковых гардин на окнах. Какие были диваны, сколько было
кресел, и все обитые шелковой синею материей! Какая огромная люстра висела
посередине потолка! Какие большие куклы с подсвечниками в руках возвышались
на каменных столбах по углам комнаты! Какие столы с бронзовыми решеточками,
наборные из разноцветного дерева, стояли у боковых диванов! Какие на них
были набраны птицы, звери и даже люди! Особенное же внимание мое обратили
на себя широкие зеркала от потолка до полу, с приставленными к ним
мраморными столиками, на которых стояли бронзовые подсвечники с
хрустальными подвесками, называющиеся канделябрами. Сравнительно с домами,
которые я видел и в которых жил, особенно с домом в Багрове, чурасовский
дом должен был показаться мне, и показался, дворцом из Шехеразады.
Диванная, в которую перешли мы из гостиной, уже не могла поразить меня,
хотя была убрана так же роскошно; но зато она понравилась мне больше всех
комнат: широкий диван во всю внутреннюю стену и маленькие диванчики по
углам, обитые яркой красной материей, казались стоящими в зеленых беседках
из цветущих кустов, которые были нарисованы на стенах. Окна, едва
завешанные гардинами, и стеклянная дверь в сад пропускали много света и
придавали веселый вид комнате. Прасковья Ивановна тоже ее любила и
постоянно сидела или лежала в ней на диване, когда общество было не так
многочисленно и состояло из коротко знакомых людей.
Наглядевшись и налюбовавшись вместе с Евсеичем, который ахал больше
меня, всеми диковинками и сокровищами (как я думал тогда), украшавшими
чурасовский дом, воротился я торопливо в свою комнату, чтоб передать
кому-нибудь все мои впечатления. Но у нас в детской* сидела добрая
Александра Ивановна, разговаривая с моей милой сестрицей и лаская моего
братца. Она сказала мне, что тетушка занята очень разговорами с моим отцом
и матерью и выслала ее, прибавя: "Изволь отсюда убираться". Мне показалось,
что Александра Ивановна огорчилась такими словами, и, чтоб утешить ее, я
поспешил сообщить, что Прасковья Ивановна и нас всех выслала и не позволила
мне называть себя бабушкой. Александра Ивановна печально улыбнулась и
сказала: "Прасковья Ивановна не любит называться бабушкой и приказала мне
называть ее тетушкой, и я уже привыкла ее так звать. Я ей такая же родная,
как и вы: только я бедная девка и сирота, а вы ее наследники". Я ничего не
понял; грустно звучали ее слова, и мне как будто стало грустно; но
ненадолго. Картины и великолепное убранство дома вдруг представились мне, и
я принялся с восторгом рассказывать моей сестрице и другим все виденные
мною чудеса. Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо
промолвила: "Экой ты дитя!" Я был смущен такими словами и как будто охладел
в конце моих рассказов. Потом Александра Ивановна начала опять
расспрашивать меня про нашу родную бабушку и про Багрово. Я подумал: "Ну
что говорить о Багрове после Чурасова?" Но не так, видно, думала Александра
Ивановна и продолжала меня расспрашивать обо всех безделицах. Потом она
стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности, в
нужде, и оба померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный мой и ее
родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла
ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать
лет. Вдруг вошла какая-то толстая, высокая и немолодая женщина, которой я
еще не знал, и стала нас ласкать и целовать; ее называли Дарьей
Васильевной; ее фамилии я и теперь не знаю. Одета она была как-то странно:
платье на ней было господское, а повязана она была платком, как дворовая
женщина. После я узнал, что платья обыкновенно дарила ей Прасковья Ивановна
с своего плеча и требовала, чтобы она носила их, а не прятала. Дарья
Васильевна с первого взгляда мне не очень понравилась, да и заметил я, что
она с Александрой Ивановной недружелюбно обходилась; но впоследствии я
убедился, что она была тоже добрая, хотя и смешная женщина. Прасковья
Ивановна привыкла к ней и жаловала ее особенно за прекрасный голос, который
у ней и в старости был хорош. Она пустилась растабарывать не с нами, а с
Парашей и кормилицей. Александра Ивановна, шепнув мне тихо: "Пришла все
выведывать у слуг", ушла с неудовольствием. Оставшись на свободе, я увел
сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие
меня слова "экой ты дитя", принялся вновь рассказывать и описывать гостиную
и диванную, украшая все по своему обыкновенью. Милая сестрица жалела, что
не видала этих комнат и залы, которую она вчера мало разглядела. Мы
принялись рассуждать по-своему о Прасковье Ивановне, об Александре Ивановне
и о Дарье Васильевне. Сестрица так меня любила, что обо всем думала точно
то же, что и я, и мы с ней всегда во всем были согласны.
______________
* Так стали называть бывшую некогда спальню Прасковьи Ивановны.
(Примеч. автора.)
Между тем дом, который был пуст и тих, когда я его осматривал, начал
наполняться и оживляться. В гостиной и диванной появились гости, и
Прасковья Ивановна вышла к ним вместе с отцом моим и матерью. Александра
Ивановна также явилась к своей должности - занимать гостей, которых на этот
раз было человек пятнадцать. Между прочим, тут находились: Александр
Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с женой, г-н Петин с
сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и над которым в глаза
смеялась Прасковья Ивановна, М.В.Ленивцев с женой и Павел Иваныч Миницкий,
недавно женившийся на Варваре Сергеевне Плещеевой; это была прекрасная
пара, как все тогда их называли, и Прасковья Ивановна их очень любила: оба
молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу. Через несколько дней