Увядание культуры явление относительное. Культура может быть вполне конкурентоспособной в эпоху империй. Но, не способная измениться, она может начать вырождаться в условиях развития в мире индивидуальных ценностей, рынка, демократии, роста значимости личности, в эпоху, когда динамичные общественные отношения демонстрируют все более высокую эффективность в борьбе за выживаемость (за новые технологии, квалифицированную и дешевую рабочую силу, интеллектуальные и природные ресурсы, жизненное пространство).
Литературный анализ логики социальной патологии начался в евангелиях. С евангельских времен вывод о том, что толпа, отправляя человека на смерть, «не ведает, что творит», стал краткой формулой непонимания человеком своей способности адекватно оценивать свои действия, самого представления об адекватности, причины неадекватности, кратким диагнозом исторически сложившейся болезни культуры, заболевания общества, его застревания, патологии.
Разговор о том, что русский человек демонстрирует слабую способность выйти за рамки своей традиционности, в российской философской и литературной критике имеет место. Но вот разговор в обществе о том, что русский человек часто не способен понять основание своей неспособности понимать себя и мир, причину непонимания своей нежизнеспособности, то есть разговор о социальной патологии, культурном застревании – такой дискурс в нашем обществе до сих пор большая редкость, он до сих пор почти невозможен. И великий вклад русских писателей, начиная с Пушкина и Лермонтова, в том, что они развернули беспощадный анализ социальной патологии русской культуры на страницах своих произведений. Впервые в российской истории возник способ мышления, который поднимал русскую культуру на уровень вызовов современности. Наше понимание путей развития России, ее будущего, выживаемости связан с нашей способностью взглянуть на русского человека глазами Пушкина и Лермонтова. Задача культурологического литературоведения, литературной критики – подняться до уровня великих русских писателей, включиться в аналитическую работу, начатую ими.
Отношение к русской культуре как к больной не пользуется популярностью у широкого читателя. И встречает жесткую оппозицию со стороны ура-патриотов. Диагноз о болезни русской культуры впервые проявился в пушкинских образах Онегина, Пленника, Алеко, Бориса, Сальери. Вывод А. Герцена, О. Ключевского о патологичности русской культуры, проанализированной Пушкиным через своих героев, до сих пор не принят в российской критике и читателями. Его не замечают. Пика диагноз о патологии достиг в творчестве Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Достоевского, Чехова, Булгакова. После Чехова и Булгакова критика русской культуры в художественной литературе потускнела. Начиная с 20 – 30-х годов XX в., ее подавили большевистский оптимизм и партийная цензура. В 90-е гг. XX в. в процессе распада КПСС, СССР и в условиях взлета в обществе либеральной эйфории уродство господства вековой традиционности на фоне достижений западного либерализма казалось очевидным и легко устранимым.
Но к началу XXI в. успокоилась Россия. Политическая ситуация в стране в 2003-2006 гг. окончательно показала, что победа либерализма в России в его западной интерпретации невозможна. Сразу стало не ясно как анализировать раздвоенность, раскол, застревание, «нераздельное и неслиянное», социальную патологию. С каких позиций? В чем альтернатива? И только сейчас, когда приходит осознание, что реальная общественная альтернатива социальной патологии в России вряд ли возможна, становится понятным, что русского человека, проблему становления личности в России надо анализировать так, как это делали классики, и ярче других Лермонтов – через фатализм, безнадежность, через понимание того, что бессмысленность существования русского человека это способ дряхления, гибели, вырождения русской культуры. В этих выводах, как мне кажется, основной пафос «Энциклопедии русской души» Ерофеева. Русский человек обречен, и потому что не способен измениться, и потому что не понимает причины своего непонимания своей нежизнеспособности – эта мысль принадлежит Лермонтову. С Лермонтовым можно не соглашаться, но просто отмахнуться от его вывода нельзя, философствование поэта требует анализа.
Новозаветно-гуманистическая методология.
Предложенную в книге методологию культурологического анализа можно назвать новозаветно-гуманистической по медиационной цели культурных сдвигов. Центральные понятия новозаветно-гуманистической методологии – «инверсия», «медиация», «социокультурное противоречие», «раскол». Преодоление социокультурного противоречия, раскола в культуре, в обществе, в менталитете с помощью логики медиации, то есть выхода мысли в сферу между господствующими смыслами, порождает новое, альтернативное основание для формирования новых смыслов и, следовательно, изменения типа культуры. Новозаветность этой методологии – в переносе ценностного вектора из потусторонности в деятельность человека, из внекультурного смыслового пространства в смысл культуры. Ее гуманизм – в способности человека создавать новые культурные формы на основе ценности личности и через эту способность формировать новый нравственный идеал.
Новозаветно-гуманистическая методология позволяет проследить общие моменты в логике развития отдельных культур, даже если они находятся друг от друга на расстоянии веков и принадлежат разным этносам. Например, она позволяет установить логическую (не историческую!) связь между социокультурными сдвигами в древнееврейском обществе, общественном сознании Европы XVI в. и в мышлении русских писателей XIX – XXI вв. Установление такой связи позволяет анализировать русскую литературу через логику освободительного ренессансно-реформационного процесса, начавшегося в пророческо-иисусовой линии в Библии и понятого культурологически.
Установление новозаветно-гуманистической связи между сдвигами в культурах цель большой монографии. В данной книге стоит задача проанализировать лишь маленький кусочек этой связи – творчество Лермонтова как фокус реформационной логики, начавшейся в иудейско-христианской культуре с библейских пророков и псалмопевцев.
В установлении этой связи – ответ сетованиям многих представителей русской интеллигенции, начиная с П. Чаадаева, что Реформации, мол, в России не было и что поэтому Русская православная церковь не сыграла в развитии страны соответствующей прогрессивной роли, как на Западе. Надо оставить в покое Русскую православную церковь. Пусть она живет, как живет. Но Реформация в общекультурном смысле в России была и продолжается сегодня. Она, как и на Западе, ставит и решает религиозно-нравственные задачи, но, в силу специфики России, имеет секулярные, безрелигиозные формы, потому что разворачивается в русской художественной литературе, начиная с творчества Пушкина и Лермонтова.
Новозаветно-гуманистическую связь между сдвигами в различных культурах в разные культурные эпохи я не определяю ни на историческом уровне, ни на догматическом, ни на каноническом. Я не касаюсь вероучений и конфессий. Не ищу религиозного содержания в библейском сюжете. Не ищу исторических аналогий в динамике культуры древних евреев, Европы и России. Нет у меня интереса и к вопросу о степени достоверности, либо мифологичности текстов. Сравнивая культуры, я формирую лишь такие культурологические аналогии, которые исходят из логик культур, типов сдвигов, происходивших в них. Ответы на вопросы ищу не в религии, не в политике, не в истории и не в сознании, а в культуре. Конечно, сдвиги в культуре связаны и с сознанием, и с религией и с политикой, и с фактами истории, но читатель не найдет в книге психологических, политических, религиозных, исторических оценок этих сдвигов. Здесь царство культурологии.
Типология сдвига в культуре древних евреев.
Я исхожу из того, что не только лермонтовское творчество, но и мой анализ лермонтовского творчества, осуществленный в этой книге, это некоторое движение мысли в рамках динамики иудео-христианской культуры, если эту динамику изучать через дуальную оппозицию «Бог – человек». Иудео-христианскую культуру, взятую во всем ее многообразии, я понимаю так же, как ее понимали М. Мамардашвили, М. Бахтин, В. Библер – как некоторую одновременность, длящуюся мгновенность, начавшуюся в библейских текстах. Иудео-христианская культура в данном случае это способ разговора между авторами библейских текстов, пророками, Иисусом, средневековыми европейскими аналитиками, Лермонтовым и мною на тему о смысле личности и социальной патологии.
Поэтому предлагаемая в книге методология культурологического анализа лермонтовских текстов, как это ясно из вышесказанного, претендует на некоторую всеобщность. Возникает определенная степень претензии на то, что с помощью этой методологии можно анализировать любой литературный текст, принадлежащий любой культурной эпохе и любому этносу. Элемент такой претензии действительно существует. Насколько эта претензия основательна пока не ясно, это могут показать лишь будущие исследования. Важнее иное. Элемент всеобщности, который характеризует предлагаемую методологию, возникает не на пустом месте. Он рождается из попытки понять методологическую близость логик мышления авторов различных культурных эпох. Начнем с древних евреев.