Реформационный поворот в Европе нашел глубокое отражение в творчестве Лермонтова. Лермонтов в стихах, по существу, делает методологически то же, что Лютер в своей статье «К христианскому дворянству немецкой нации». Лютер как церковный верующий в принципе sola fide, только в вере в Бога, только в любви к Богу находит новое основание спасения души, провозглашает спасение человека, полюбившего Бога, уже при жизни, то есть ликвидирует традиционное, ветхозаветно-церковное, ритуальное представление о спасении. В логике мышления Лютера раскрылось новое понимание смысла личности. Лермонтов как не церковный верующий только в любви человека, только в его способности любить и в любви быть личностью тоже находит новое основание для спасения души, провозглашает спасение человека, полюбившего Другого, уже при жизни, то есть ликвидирует старое, традиционное ветхозаветно-церковное, ритуальное основание спасения – новым основанием становится способность быть личностью.
Церковный верующий Лютер и нецерковный верующий Лермонтов в своем протесте против засилья традиционной церкви шли разными путями, но пришли к реформационным результатам, которые тяготеют к тождеству. Ища новую интерпретацию божественного, и формируя новое основание спасения души, они оправдали формирование личности в человеке. Один – создал основы новой, гуманистической религии, невольно сделав шаг в направлении создания безрелигиозной христианской нравственности, другой – создал основы новой, гуманистической, безрелигиозной художественной литературы, и в эпицентре их деятельности господствовала Иисусова новозаветно-гуманистическая, медиационная логика поиска смысла личности.
Типология сдвига в общественном сознании, отразившегося в русской художественной литературе XIX –XX вв. Литературное творчество как Реформация.
Попытка установления методологической связи между отдельными проявлениями древнееврейской, западноевропейской и русской культуры основывается на ощущении, что российская модернизация, начавшаяся с Петра I, это один из путей развития мировой культуры, что русская художественная литература, начавшаяся с Пушкина и Лермонтова, это способ русской культуры интегрироваться в мировое сообщество и что мой анализ в этой книге, это продолжение модернизационных усилий, проявившихся в деятельности библейских пророков, Иисуса, в новозаветно-гуманистическими сдвигах в сознании европейского человека, в европейской литературе эпохи Ренессанса и Реформации, в реформах Петра I, в творчестве Пушкина, Лермонтова, в Лермонтовском ренессансе в русской литературе.
Русская художественная литература как часть мировой культуры выросла, в значительной степени, на анализе библейских текстов. Этот анализ особенно ярко проявился в литературе XVIII в. Он не прекратился и в XIX, и в XX, и в XXI вв. Но литература XIX-XX вв. поняла Библию глубже, чем Крылов и Фонвизин.
У Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого, Чехова, Булгакова, Пастернака возникло личное переживание Библии. Библейские постулаты, казавшиеся в XVIII в. вечной истиной, стали источником сомнений, страданий, претензий к Богу – того, чего раньше в русской литературе не было. Через художественную литературу в России на месте Библии канонической возникла Библия экзистенциальная. Русский человек, читающий Библию, раскрылся как личность. Если в русской литературе XVIII в. все герои были верующие, и иного быть не могло, то в XIX в. появился литературный герой, стремящийся не столько жить по канонам, сколько ответить на вопрос, где Бог. И стало трудно понять, верующий ли герой, и если верующий, то в каком смысле. Развернувшийся индивидуальный поиск Бога заставил писателей относиться к текстам Библии критически. Появилось двойственное отношение к библейским постулатам. Эта двойственность происходит не только из противоречивости самого процесса индивидуального поиска Бога, но и из того, что содержание Библии не однородно. О двух линиях в Библии написано много. О личностно-пророческой, Иисусовой линии, противостоящей догматической, церковно-ритуальной, ясно писал А. Мень[56]. Суть внутрибиблейской динамики, по Меню, в изменении понимания смыслов Бога и человека.
В России масса медиационного качества культуры достигла критической величины в начале XIX в. В России не было церковной реформации – Русская православная церковь не была способна к значительным изменениям. Но, – я должен повториться, – Реформация в культурном смысле в России шла. Она была религиозно-нравственной по своим целям, но секулярной, безрелигиозной по своим средствам, и развернулась в великой русской литературе, которая, начиная с творчества Пушкина и Лермонтова, повела критику самых глубоких оснований русской культуры и поиск гуманистической альтернативы господству традиционности.
Эта критика разворачивалась как антицерковный бунт. Церковь критиковалась за авторитарную интерпретацию смысла Бога, узурпацию места между Богом и человеком (М. Ю. Лермонтов. «Люди и страсти», «Испанцы», множество стихотворений), за закрытость, сектантские тенденции, неспособность измениться, чтобы включить в себя мирскую деятельность человека. Церковь критиковалась с новозаветно – гуманистических, медиационных позиций. По-существу, все русские религиозные философы, начиная с П. Я. Чаадаева и А. С. Хомякова, чувствовали себя учителями русской церкви. Это была критика авторитарного и соборного начал в русской церкви. За этой критикой просматривалось гораздо более важное – критика господства соборно-авторитарного основания российского общества, русской культуры, менталитета русского человека. Разворачивалась критика исторически сложившегося смысла всеобщего, связанного с общинными, православно-самодержавными ценностями.
Но критиковалось не только то, что исходило из сложившегося представления о сакральном всеобщем. Еще более критиковался человек, смыслы человеческого, общественного. Возник образ «общества, проклятого Богом» Фонвизина; «фамусовское общество» Грибоедова; пушкинские «пародия человека», «инвалид в любви»; «нравственный калека», «лишний человек» Лермонтова; человек «ни то, ни се», «мертвые души» Гоголя; «уроды» Гончарова; «вывихнутые», «переливатели из пустого в порожнее», «свистуны» Тургенева; «темное царство» Островского; «бесы» Достоевского, понятые через надрыв, карамазовщину; человек, не способный жить Чехова. В литературе возник образ человека, культурно не зрелого, не сформировавшегося, не способного адекватно отвечать на вызовы жизни. Это была критика общинных, патриархальных, народнических, церковно-религиозных, соборно-авторитарных, самодержавных, тоталитарных корней в менталитете русского человека, того, что можно обобщить словом традиционность в культуре, того, что в условиях меняющегося мира все более выглядело как социальная патология.
В процессе и в результате этой критики в культуре России разворачивался, нарастал медиационный сдвиг. Ценностный вектор постепенно перемещался из авторитарно-державных и соборно-державных культурных стереотипов в способность человека переосмысливать, меняться, стать другим, независимой личностью и на этой основе в его способность к развитию в себе индивидуальных отношений, к переинтерпретации, интеллектуализации смысла любви, творчества, веры, к пониманию смысла прав человека. Менялось представление о типе русской культуры. Появился целый ряд медиационных литературных образов, которые можно обобщенно назвать еретиками, «самозванцами».
«Самозванство» это способность культуры осмысливать себя через инновацию, динамику и смысл личности, это протест культуры против себя традиционной, против засилья архаики, статики в себе. «Самозванец» в культуре всегда появляется как еретик, вольнодумец, как неожиданный крик незаконнорожденного. Элементы самозванства в художественной литературе, если брать литературу от Пушкина до Булгакова, несут пушкинские Черкешенка, Татьяна, Дон Гуан и Донна Анна, Вальсингам, Моцарт, Поэт, Самозванец, Пророк; лермонтовские Поэт, Пророк, Демон; Смех, Иисус Гоголя; Штольц, Вера, Ольга, Тушин Гончарова; Соломин Тургенева; Воланд, профессор Преображенский Булгакова.
Выдающееся место среди литературных самозванцев занимает лермонтовский Демон. Он из всех самозванцев XIX в. самый методологически ясный и самый методологически четко сформулированный. Он тот, в котором, пожалуй, наиболее последовательно выразились и протестный и конструктивный моменты. Демон поссорился и с Богом, и с Дьяволом, и с людьми. Его не устраивают сформировавшиеся в культуре представления о добре и зле, исторически сложившиеся представления о божественном в Боге и человеческом в человеке. Основанием его реформационного протеста, основанием той нравственности, которую он хочет, является ренессансная способность к творчеству, любви, самостоятельному формированию нравственного идеала, поиску индивидуального пути к высшей нравственности. Через этот протест Лермонтов обозначает начало формирования личности. Демон бежит от диктата сложившихся смыслов в какую-то пространственно-географическую середину – поселяется в ледяном гроте высоко в горах, дружит лишь с молниями, бурями, ветрами. Он независим. Но там нет Другого, и бегство Демона становится бессмысленным. Проблема бегства к новому существованию разрешается тем, что Демон влюбляется в земную женщину (Демон: «Что без тебя мне эта вечность…»). Полюбивший и поверивший в то, что любить он может, Демон родился как личность. Он хочет вернуться и к людям, и к Богу, но на новом основании, на основании способности выйти за рамки традиционности, сформировав новое, альтернативное представление о смысле жизни. Основание альтернативы – в повышении способности к рефлексии, анализу, новым синтезам. Формирование личности на новом основании происходит через способность человека увидеть Другого, раскрыться перед Другим, измениться и полюбить. Смысл альтернативы в способности сформировать новое основание принятия решений. Смысл новизны в интеллектуализации принятия решений. Логика Демона как самозванца это способ русской культуры преодолеть инерцию традиционности и измениться.