Бросив Богу: «Ты виновен!», — Лермонтов не отверг необходимости искать путь к божественному. И в этом значение Лермонтова, как и Пушкина, для русской культуры. По Лермонтову оказывается, что любовь это — Бог, и сила любви такова, что поднимает ценность земного выше безлюбовного бессмертного. В словах Демона Тамаре «... Я царь познанья и свободы,/... И, видишь, — я у ног твоих!.../... Мой рай, мой ад в твоих очах.» любовь рождается как особенное, то есть не просто как Бог, но как новый Бог, новое всеобщее и новое основание нравственности.
Через ценность любви, то есть через сакрализацию земного, Лермонтов ликвидирует фатальный раскол между Демоном и Богом как между ересью и истиной. Земное перестает быть только грешным, отверженным, проклятым. Оно перестает быть только носителем зла. Земное, плоть становятся и носителем духовного, высшей нравственности. На основании изменения в интерпретации смысла земного возникает возможность диалога между всеобщим человеческим и всеобщим божественным, подводя два всеобщих – еретическое, грешное, самозваное человека и безгрешное истинное Бога к возможности богочеловеческого синтеза в любви мужчины и женщины как к возможности нового понимания истины.
... Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом.
В лермонтовском, как и пушкинском, анализе культуры возникла возможность соединения противоположных смыслов, синтеза пути и цели, земного и небесного, относительного и абсолютного, условного и безусловного, трансцендентного и имманентного, любви-существования и любви-сущности. Эта возможность возникла как способность перехода субъекта к небесноземному третьему, богочеловеческому. Это означает, что в лермонтовской логике мышления появилась принципиальная возможность перехода к почвенно-либеральному синтезу на основе способности рефлексии к критике Бога, человека и себя самой.
В любви лермонтовского Демона, как в альтернативе потусторонности возник феномен надежды для человека – не на бессмертие, а на возможность понять, что жизнь его не бессмысленна. Культуру России от Пушкина и Лермонтова до начала XXI века пронизала мысль о том, что любовь мужчины и женщины — это редкое в России, если не единственное поле рефлексии, которое дает человеку шанс понять трансцендентный смысл своей жизни в условиях тотального господства бессмыслицы. Это — шанс вырваться из состояния безрефлексии, отупения, равнодушия, «железного сна». От новозаветно-античного диссидентского открытия Демона, узнавшего, что он способен любить, через почти 200 лет протянулась нить рефлексии к умудренному диссидентским опытом новозаветно – античному Булату Окуджаве: "Оркестрик маленький надежды под управлением любви", надежды на то, что "железный сон" не наступит вновь. В любви лермонтовского духа Познанья и Свободы к земной женщине возник также мост от антично-рационалистского Запада: "Я мыслю, значит я существую" к новозаветно - античной России конца XX-начала XXI вв.: "Я дышу, и значит – я люблю!/ Я люблю, и значит – я живу!" Владимира Высоцкого. Из творчества Лермонтова возник культурный синтез, где любовь стала основной мыслью и смыслом существования, а мысль стала нести любовь как основной смысл, новую меру своей сущности, как синтез трансцендентного и имманентного в земном, то есть возникла рефлексия любви и как метафизический феномен, и как вечно самообновляющийся синтез сущности и существования в культуре.
Известный православный писатель архиепископ Никон (Рождественский), обращаясь к русскому человеку в 1910 г., делал те же выводы, что и Демон до встречи с Тамарой: "Душа... жаждет вечного, а ты питаешь ее временным, она ищет нетленного, а ты подносишь ей тленное, она ищет Бога, а ты влечешь ее к твари гибнущей...". Но церковная традиционность, противопоставляя небесное и земное, не может примирить активного человека с жизнью, а Лермонтов, соединяя небесное и земное в богочеловеческом, смог: он нашел это примирение в абсолютной ценности сближения родственных душ и любви между мужчиной и женщиной:
Она поет - и звуки тают
Как поцелуи на устах.
Глядит - и небеса играют
В ее божественных очах[239].
Сакрализация самореализации любви лишь на первый взгляд религиозно-безобидна. Но перевод божественного из церковной потусторонности в любовь как наиболее свободный вид межчеловеческой коммуникации взрывает всю потустороннюю теологию и всю потустороннюю антропологию с позиции предпочтения ценности пути ценности цели. Этот перевод кладет конец теодицее.
Нет, Лермонтов не охватил в своей альтернативе всего богатства человеческих отношений. Да и возможно ли это? Любовь между мужчиной и женщиной — частный случай этих отношений, но случай важный. Философский смысл лермонтовских метафор в том, что небесно-земной, богочеловеческий синтез, выразившийся в рефлексии любви, является высшей нравственностью и смыслом жизни. И этот синтез есть мера вклада человека во все большее одухотворение и поэтому в обновление своей жизни, и, тем самым, мера своего бессмертия, — таково новозаветно-гуманистическое содержание поиска смысла жизни в философствовании поэта.
Трудно поверить, но, живя в стране, окутанной потусторонностью (язычеством и православием), поэт потребовал от русского Бога спуститься на землю, т. е. проделать путь Иисуса и любить человека на земле. Поэт готов был беззаветно любить такого Бога. Он осуществлял немыслимую задачу, — создавал своими художественными образами новую для России нравственность, в которой любовь это — Бог. Лермонтов создавал новое сознание, новый тип культуры, новое основание жизни. Своим творчеством, жизнью и смертью он поставил для России задачу, по своему нравственному содержанию подобную той, которую поставила для Запада и затем всего человечества новозаветно-гуманистическая интерпретация личности Иисуса.
Писатель А. Н. Толстой считал, что Лермонтов не успел выполнить своих задач и что советские писатели делают это за него[240]. Еще одно заблуждение! В исследовании разных вариантов альтернативы ветхозаветному решению проблемы теодицеи Лермонтов-аналитик культуры повторил путь, пройденный человечеством за тысячелетия. Он смог понять и обосновать необходимость протеста против традиционности, потустороннего Бога, бессмысленности слияния с природой, упований на людскую справедливость и на сакральность всемогущества. Внутренний камертон безошибочно подсказывал ему, какую нравственную позицию нужно занять по отношению к предмету исследования и каковы аргументы «за» и «против». Он искал не патриотическую «буреломность, разливность и бездонность» русской души, как утверждает философ И. Ильин[241], а ценность (меру), где рефлексия человека могла бы проявить свою конструктивную диалогичность. Поэтому, несмотря на склонность к мистике, Лермонтов отказывается от поиска альтернативы в потустороннем и находит ее в синтезе любовной страсти с интеллектуальным началом.
Поэт взрывался образами, где кипела не столько страсть, сколько мысль, преодолевающая традиционную абстракцию Бога. Он искал истину (конкретизацию абсолютного как обретение личностью самоценности) в разрыве с сложившимися интерпретациями Добра и Зла, в разрыве с Людьми, в слиянии с Природой, в Справедливости, в Судьбе, в Бесконечности жизни, и нашел... в Любви.
Логика анализа культуры, сложившаяся в поэме «Демон», пронизывает все лермонтовское творчество. Образ Демона это Образ альтернативы, так или иначе проявившийся во многих стихах поэта. Вот два из них - «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» и «Выхожу один я на дорогу». В них чувствуется и самозваный протест против традиционности, и лермонтовская социально-нравственная альтернатива. И в образе купца, и в образе, который поэт называет «Я», господствует альтернативная логика образа Демона.
Способность быть альтернативным. –
Поэма «Песня про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова».[242]
В поэме «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» не купеческое звание и не народность противостоят самодержавию и служилому дворянству. И не честь оскорбленного достоинства противостоит морали вседозволенности. Это тайна личности ценою жизни защищается от попыток общепринятости занизить ее абсолютную ценность.
Напряжение в поэме достигает пика в сцене, когда царь спрашивает Степана, «вольной волею или нехотя» убил он его опричника. Царь, по существу, дает купцу шанс оправдать себя. Но Степан не пожелал воспользоваться возможностью спасения.
... Я скажу тебе, православный царь:
Я убил его вольной волею,
А за что про что — не скажу тебе,
Скажу только Богу единому.
Он выбрал смерть, чтобы до конца отстоять абсолютную ценность самой дорогой для него тайны — отношений с женой. А абсолютно отстоять нравственную ценность можно только ценою жизни, потому что только жизнью, по Лермонтову, измеряется ценность абсолютности.
Эта сцена «Песни» сюжетно построена так же, как допрос Иисуса на суде правителем Иудеи Пилатом. Пилат не был расположен казнить Иисуса, и, давая ему возможность оправдаться, задал вопрос: «Ты Царь Иудейский?»[243]. Но Иисус не пожелал воспользоваться возможностью спасения и выбрал смерть, чтобы до конца отстоять основную тайну своей субъектности — богочеловеческую сущность своего понимания отношений между Богом и человеком.