Сегодня попытки модернизации российского общества продолжаются. Поэтому правомерны оценки культурных сдвигов в модернизирующейся русской культуре. Сегодня, как и никогда ранее, массовым сознанием понимание смысла катастрофы не овладело. Чеховский Фирс выразил чувства основной части населения России, когда освобождение от крепостной зависимости воспринял как несчастье. До сих пор, ни основная часть населения страны, ни ее духовная элита не понимают, как практически перейти от неэффективных общин колхозного типа к эффективному фермерскому хозяйству, хотя весь мир это давно знает и делает. Сегодня, в начале XXI в. нет в России человека, который не пинал бы рыночные реформы начала 90-х годов XX в. – продолжение реформы 1861 г. Объединенная Европа для нас по-прежнему враг, разногласия о правах человека по-прежнему разделяют нас с большей частью человечества, большинство в России – все еще приверженцы антиевропеизма и противники либерализма. Быть личностью в России значит стремиться в Европу, но это также значит – все еще противопоставлять себя российскому большинству. Духовная элита России в XXI в. только-только начинает пытаться системно осваивать мысль о катастрофе.
В чем смысл ощущения катастрофы? В понимании того, что человек, живущий на территории России, как Печорин, не способен адекватно отвечать на вызовы жизни. На фоне усиливающегося понимания необходимости оправдывать способность к рефлексии, ценность личности, нацеленность на самоизменение русский человек наращивает в себе противоположную необходимость – оправдывать сложившиеся интерпретации Бога, вождя, народа, империи, соборно-авторитарных ценностей, собственного холопства. И первое в России никогда не могло ни победить второе, ни проиграть ему. Россия вышла из традиционности и не пришла к либерализму. Она нераздельна с смыслом единообразия, диктатуры и одновременно не может полностью слиться с ним, тоскуя о многообразии, свободе. Мы застряли в окне в Европу, желая пролезть через него в динамичный мир, и одновременно еще более желая остаться в спящей России. Ощущение краха раздвоенного российского типа культуры возникло в русском человеке давно. С Пушкина, Чаадаева, Лермонтова началось осознание краха становления личности в России как альтернативы сложившейся раздвоенности. Но ощущение краха возникло, прежде всего, в менталитете самой личности. Крот истории тысячу лет неумолимо роет в нужном ему направлении – личность в России складывается как форма самообмана. Создается Печорин – отнюдь не «выдающаяся личность с нереализованными возможностями» (В. Э. Вацуро), а нравственный калека, результат социальной патологии.
Заканчивать анализ лермонтовского романа вопросом «Что делать?» как-то не поднимается рука, потому что русский человек, хоть и виновен в том, что он «больной», из романа получается, что другим он, вроде бы и быть не может и что сделать ничего нельзя. Но все-таки Лермонтов говорит о комплексе неполноценности, самообмане, расколе, социальной патологии, застревании, то есть указывает причину болезни. Это значит, что Лермонтов протягивает нам руку. Лермонтовский анализ подает надежду на спасение. И это дает нам, читателям XXI в., шанс сделать единственно возможное в ответ на протянутую руку – поверить лермонтовскому анализу.
Критики не поверили Лермонтову, когда он создал Печорина в качестве типичного представителя русской культуры. Наиболее откровенно о Печорине высказался Н. Шевырев, заявив, что русская культура «не могла извергнуть такого характера». А не поверив, начали то стыдить Лермонтова, отлучая его от Бога, то превозносить до небес, делая из него демиурга, и в том и другом случае восклицательными знаками обессмысливая его творчество. И хулители, и превозносители были далеки от решения задачи, которую ставил перед собой Лермонтов. Растаптывание и коронование не приблизили критику к пониманию сути лермонтовского анализа русской культуры. Недоверие к Лермонтову продолжается до сих пор. Надо остановить эту инерцию и поверить Лермонтову. Надо встать на точку зрения Лермонтова и взглянуть на Россию глазами поэта.
Но как это сделать?
Прежде всего, надо начать говорить о социальной патологии русской культуры. Надо попытаться вступить с Лермонтовым, а по существу, с собой через Лермонтова, в диалог. Надо возобновить забытое дело – снова начать анализ самообмана, который мы рождаем в себе и в котором живем. Логика образа Печорина – один из путей анализа. Через катастрофу Печорина проглядывает способ поиска альтернативы. Но переход от оправдания социальных смыслов авторитарности и соборности к оправданию социального смысла личности как антипечоринская альтернатива это тяжкий путь. По плечу ли он русскому человеку? Ответ на этот вопрос в романе грустно отрицательный. Печорин умер где-то в дороге, тихо, незаметно для мира.
Лермонтов никого ни в чем не обвиняет. Он просто констатирует тихую, незаметную смерть попытки русского человека стать личностью.
Что же делать?
Сначала надо поверить Лермонтову.
Заснувшая личность и застрявшее общество. –
Стихотворение «Поэт» («Отделкой золотой
блистает мой кинжал»)»[142].
Я продолжаю ненароднический и нерелигиозный анализ лермонтовского мышления. Но цель теперь меняется. Я ищу лермонтовскую альтернативу социальной патологии.
В ряде стихотворений мысль поэта работает в двух направлениях. Это попытка понять русскую культуру как препятствие на пути развития личности. И одновременно попытка понять личность через протест против российской культурной архаики. Возникает дуальная оппозиция «русская культура – личность в России», в рамках которой движется лермонтовская мысль. Эту оппозицию можно увидеть в стихотворениях «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал»), «Смерть поэта», «Пророк», «Дума», в поэме «Демон». Первым в ряд анализируемых стихотворений я ставлю «Поэта».
В «Поэте», как и в «Герое нашего времени», Лермонтов предпринимает попытку понять смысл альтернативы социальной патологии, поразившей российского человека.
Но из стихотворения видно, что понимание альтернативы далось автору не сразу. В лермонтовском творчестве есть малоценный инверсионный образ: либо спящее общество – либо бунт против спящего общества, оппозиция «славословие – бунт», в которой поэт-персонаж как личность, еретик и самозванец еще не сформировался.
Дуальная оппозиция «славословие – бунт».
Человек славословит – это результат полного слияния (партиципации) субъекта культуры со смыслом полюса-тотема, форма тотемного, холопского мышления. Бунт славословящего холопа – это результат отпадения субъекта культуры от смысла тотема, это восстание раба против своего господина, уничтожение этого господина и превращение себя в справедливого, доброго, честного нового рабовладельца. «Слияние» и «отпадение» это полюса инверсионного метания культуры в поисках альтернативы старым смыслам. Метание знает только сложившиеся смыслы и поэтому движется по замкнутому кругу – от одного исторически сложившегося культурного стереотипа к другому.
Оппозиция «славословие – бунт» характерна для русской литературы допушкинского периода. Начиная с Пушкина и Лермонтова, поэты, не отрицая значимости этой оппозиции, ищут пути ее преодоления. Стихотворение «Поэт» это попытка опереться на оппозицию «славословие – бунт» и одновременно выйти за ее инверсионные рамки. Но путь выхода Лермонтов только нащупывает.
Слово Поэта, «игрушка золотая», находится в литературе XVIII в. Оно блистает. Поэт – сладкоголосый вельможа, придворный типа Михаила Ломоносова. Пишет оды по случаю возведения на престол императоров и их дат. Поздравляет, славословит, поучает. Такая поэзия, по Лермонтову, презренное занятие. Придворная поэзия лукава, бессмысленна, стоит в XIX в. дешево и место ей «в походной лавке армянина». Это спящая поэзия.
Слово поэта, противостоящее спящей поэзии, Лермонтов приравнивает к божьему слову («Твой стих как божий дух»), поэтическое слово обращено к человеку, ведет его в жизни и в борьбе. В стихотворении возникает мощная фигура народного вождя, предводителя толпы, глашатая, горлана, главаря, Поэта-Пророка, бунтаря.
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
Народническое лермонтоведение неизменно восхищается этими строчками. Надо умерить восторги. Из процитированных четверостиший видно, что Поэт-трибун когда-то был нужен волновавшемуся обществу. Но общество замолчало – умолк и Поэт. Перед поэтом скудный, не творческий выбор: либо молчать вместе с молчащим обществом, либо начать говорить вместе с заговорившим обществом. Но почему молчать вместе и почему говорить вместе? И о чем говорить? Почему общество замолчало? О чем оно перестало говорить? Что это за «мысли благородные»? В предлагаемой дилемме не ясно, с каких позиций надо пробуждать общество, на какую «битву» надо «воспламенять» бойца и каковы цели выбора «либо славословие – либо бунт». Что такое бунт о чем-то заговорившего поэта против целенаправленно молчащего общества? Эта неопределенность героического пафоса напоминает поэзию Языкова, мощно призывавшего русского человека к чему-то великому, такому, от чего почти захватывало дух, но определить это захватывающее он так и не сумел.
Смысл бунта против молчащего общества, уничтожения застойного общества, чтобы на его месте построить новое, справедливое, находится в логике народнической литературы. Это видно из того, что Поэт, когда он был нужен, был вождем толпы. А также из призыва к Поэту «вырвать клинок» в ответ «на голос мщенья». Но голос мщенья возник в Поэте как результат презренья народа-толпы к бесполезному Поэту.