Творчество Лермонтова удивительно честно и поэтому трагично.
Поэт, как библейские пророки, бросает русского человека на самое дно социально-нравственного падения, доводит своих героев до гибели, до позорища, до всесветного осмеяния, до абсолютной невозможности жить. Белинский и все, буквально все его народнические эпигоны вплоть до сегодняшнего дня, стесняются этой беспощадной логики Лермонтова, подправляют его, выдают желаемое за действительное. Они, озабоченные социальным заказом, идеологией, ура-патриотизмом, собственной популярностью, размером гонорара, говорят, что и на самом дне падения, куда загнала русского человека несправедливая жизнь, Лермонтов-реалист находит лучшие стороны души русского человека, оправдывая его. Нет, не находит. И, главное, не ставит задачи найти. И не ставит задачи оправдать. Он сбрасывает русского человека с пьедестала, пригвождает его к позорному столбу, не стесняется в выражениях, называет его «нравственной калекой». Лермонтов любит Россию, и об этом говорят множество его стихотворений. Но любит он ее «странною любовью». «Странность» ищут только в стихотворении «Родина». Но почему не подойти к лермонтовской «странности» шире? И «Родина» и все творчество Лермонтова дают для этого достаточно оснований. Разве поэт не противопоставляет Россию человека России имперской? Отторгаемая поэтом имперскость опирается на авторитарность Бога/вождя и соборность толпы и все те ценности, которые сакрализуют смыслы потустороннего Бога, самодержавного царя, всесильного чиновника, общинного человека и в условиях России подавляют индивидуальные отношения, личность. Более широкая интерпретация «странности» позволяет глубже понять и социальный протест поэта и поиск им личностной альтернативы имперскости. Но об этой «странной» любви поэта к России лермонтоведение еще не начинало говорить.
Творчество Лермонтова удивительно оптимистично.
На самом дне падения Лермонтов – нет, не приукрашивает русского человека, он протягивает ему руку. Он, как библейские пророки и Иисус, дает ему альтернативу – предлагает измениться, стать другим, изменить свой менталитет, тип своей культуры. Поэт говорит русскому человеку почти словами Библии, что вначале была любовь, что любовь есть основание всего, но любовь не к сложившемуся представлению о Боге и не к сложившемуся представлению о человеке, а между конкретным мужчиной и конкретной женщиной, в чем-то продолжая линию Песни Песней, но и уходя далеко, очень далеко за ее пределы. Такой поворот труден для русского человека. Не только в силу своей антиклерикальной новизны, но и потому, что сакрализация способности любить конкретного человека это труднопостигаемая истина для российского менталитета. Но, поняв ее, лермонтовский Демон кладет у ног любимой женщины свое бессмертие и свое всевластие. Поэт меняет иерархию ценностей. Любовь становится основанием всего. Способность к бессмертию, Всевластие, Всемогущество, Справедливость становятся нравственными, если подчинены способности любить. Это значит, что способность любить в лермонтовской метафизике является сущностью (substantia) бытия, сущим, а жизнь – бытием сущего, способом сущего быть сущим, существовать (existentia). В способности любить, как в фокусе сжалась сущность, явленная в любви, и любовь, понятая как сущность, как основание существования. И если сущность в существовании, то она, в первую очередь, в способности любить. Одинокий человек, вброшенный в мир Богом, через любовь сам начинает нести божественное. Он становится демиургом, формирующим способность сущего быть, сущности – существовать, человека – нести человеческое. Лермонтовская способность любить становится новой интерпретацией божественного.
Вопрошание Лермонтова идет из личностной еретической-самозваной глубины, униженной исторически сложившимися и господствующими в культуре смыслами – Бога и человека. Отсюда тоска поэта. Поэтому он ссорится с авторитарным, равнодушным, потусторонним Богом и осуждает «надменных потомков». Он и ни с Богом, и ни с человеком.
…Я чужд для света,
Но чужд зато и небесам!
«Безумец я! вы правы, правы!»[58]
…За толпою
Идет, хоть с ней не делится душою;
Он меж людьми ни раб, ни властелин,
И все, что чувствует, он чувствует один!
«Он был рожден для счастья, для надежд»[59]
Он над и между всеми смыслами мира. В богочеловечности этой середины – его личность, его свобода, способность к критике культуры, творчеству, вере, любви.
Литературоведение давно обратило внимание на то, что мысль романтиков движется между смысловыми полюсами: «Образная мысль в поэзии романтиков движется меж двух противоположностей: бренность и вечность, настоящее и прошлое, текучее и неподвижное, видимое и невидимое, шум города и шум моря, высоты и низины, парение и падение – таких оппозиций романтическая поэзия создала множество».[60] Но главное в общепринятых литературоведческих выводах о двоемирии романтизма упущено. Движение между полюсами оппозиции бесплодно, если оно не нацелено на выход за рамки дуальности.
Поэт, раздваивая смыслы и выявляя противоречия, страдает от конфликта между ними и всю мощь своей рефлексии направляет на то, чтобы преодолеть его. Для него поиск третьих, медиационных смыслов, которые примиряли бы, например, «веру теплую» и «опыт хладный» («Исповедь») – «желанная цель». Смысл романтизма не в дуальности. Дуальностью дышат и древнегреческая трагедия, и русские народные сказки. Смысл лермонтовского романтизма в способности выйти за пределы дуальности. Но выход из двоемирия в силу сложившейся специфики культуры невозможен ни через один из полюсов. Он возможен лишь через третий смысл, альтернативный полюсам, через смысл личности-еретика, личности-самозванца, который проявляется в таких формах культуры как, например, любовь.
Интеллектуализация смысла любви.
Приоритетное значение в лермонтовском творчестве приобретает переосмысление сущности любви. Через любовь Лермонтов делает главное – находит возможность преодоления исторически сложившейся пропасти, внутреннего раскола между смыслами Бога и человека, всеобщего и единичного. Он решает задачу, над которой безуспешно бились пророки и авторы Ветхого завета. Почему? Потому что он переводит цель любви из родо-племенной парадигмы мышления в ранее запретное – в саму любовь. Цель любви – любовь, а не продолжение рода. Но это не все. Он не ограничивается осмыслением любви только через физическое влечение – это делал и Ветхий завет в Песни Песней. Он вслед за Пушкиным наполняет любовь интеллектуальным, то есть личностным содержанием. Любовь становится самоцелью, но мерой, определяющей эту цель становится ценность личности, то есть ценность способности отвергнуть все, что мешает независимости, самодостаточности личности, индивидуальности ее пути, в том числе и саму любовь. Способность любить, по Лермонтову, это один из путей формирования личности.
Лермонтовская лирика, по существу, посвящена анализу того аспекта отношений Я – Другой, который по самой своей сути несет существенный потенциал интеллектуального развития человека, общества, культуры. Вся лермонтовская лирика это выход любящего человека за свои традиционные рамки в новое смысловое пространство, межличностное, диалогичное, конструктивное. Центр лермонтовской любви располагается в «сфере между» смыслами природного и интеллектуального. В этом пространстве, создаваемом любящими сердцами, не только проявляется одна из сильнейших человеческих эмоций, имеющая природное происхождение, но формируется интеллект личности – новая мера, новое основание взаимопроникновения и развития обоих.
У Карамзина в «Бедной Лизе» любовь несет личностный момент, потому что она несет его всегда. В силу своей природы движение раскрывшихся навстречу друг другу сердец это всегда в какой-то мере протест против сложившихся социальных смыслов, что и определяет личностный компонент в этом движении. Раскол между способностью быть личностью и способностью любить ведет к гибели того, и другого (Лермонтов: «Я не унижусь пред тобою»). Ни у Карамзина, ни у Державина, ни у Жуковского нет перехода от анализа любви к анализу способности любить как основанию любви и тем более нет представления о способности быть личностью, которая определяет способность любить. Этот переход методологически ясно начался у Пушкина в трагедии «Каменный гость». Медиационное понимание смысла любви и способности любить стало основным в творчестве Лермонтова. Лермонтовский акцент на способности любить (Демон о себе: «Любить он может, может») тем, кто связывает будущее России со способностью русского человека быть личностью, дает важный методологический ресурс.
В лермонтовской лирике возникла сакрализация человеческой повседневности как возможности божественного, признания плотскости любви как одной из мер ее духовности; появилась легитимация радикально индивидуального характера любви, где сложившиеся в культуре сакральные стереотипы, мешающие любви, отодвигаются на задний план рефлексии, возникло представление о любящей личности; сформировалось отношение к смыслу любви как нравственному основанию существования человека, лермонтовская «способность любить» покидает разряд греховности и становится в один ряд со «способностью верить». О переходе такого типа в русской культуре писал В. Розанов. Но до Розанова был Лермонтов.
Лермонтовская «любовь» это путь вырваться за пределы традиционно понимаемых добра и зла. Поэтому лермонтовский синтез любви происходит в том срединном богочеловеческом смысловом пространстве, где разворачивается отказ от господства авторитарного Бога и соборного человека, там, где только и может воспроизводиться независимая личность. Лермонтов – певец любви, но любви, через которую создается личность, а также певец личности, которая потому и личность, что способна любить – в этой амбивалентности методологическое значение творчества поэта.