Но Лермонтова и Толстого надо сравнивать не только из-за их методологической близости. Сосуществование в русской литературе этих авторов, несмотря на их близость, одновременно отражает раскол в русской культуре между тем, что в данной книге названо застреванием в ветхозаветной «нераздельности и неслиянности» и способностью выйти из этого состояния через новозаветно-гуманистическое мышление, логику медиации. Лермонтов и Толстой как две противоположные логики, два различных портрета русской культуры – здоровой, новозаветно-гуманистической, способной к самообновлению, развитию и больной, патологичной, застрявшей, в которой ветхозаветность не хочет уступать своих господствующих позиций.
Философствование Толстого глубоко эмоционально, натуралистично, инстинктивно и природно-стихийно. Р. Ролан говорил, что философия Толстого строится на границе между человеком и природой, взятой в чистом виде, то есть человеком и докультурой. Философствование на основании докультурности как основной ценности Толстого заметили многие аналитики, например, Д. Мережковский, В. Розанов, Н. Бердяев. Толстой анализирует человека, выделяющегося из природы, как объективную реальность, но философствует он на основании ценности попытки слиться с природой, землей, небом, космосом, общиной, потусторонним Богом. Поэтому Толстой глубоко инверсионен и раздвоен между двумя мирами: простым потусторонним миром Бога-природы и сложным, противоречивым посюсторонним миром человека. Слияние с природой, обожение, опрощение, раскультуривание это и есть, по Толстому, подлинное развитие человека, общества к своему идеалу как переход от сложного к простому. Бердяев заметил, что Толстой не признает перехода, промежуточных форм между идеалом и реальностью, поэтому раскультуривание, опрощение понимает как скачок, революцию. Отсюда радикализм, протестность, революционаризм толстовского гуманизма. С Богом Толстому проще, чем с реальным человеком, потому что Бог в культуре существует лишь в интерпретациях. Поэтому писатель отвергает церковно-православного Бога, компромиссного между потусторонностью и повседневностью, и создает своего – Бога-всепроникающую природность, Бога-чистую потусторонность, Бога-абсолютную любовь, Бога-ничто. Постигая человека и Бога, Толстой строит философию природы в широком смысле. Толстовство это, по сути, руссоистика в специфических условиях России. Но руссоистика, отнюдь, не конструктивная. Если по прочтении Ж. Руссо хочется, по словам Вольтера, встать на четвереньки, найдя в этой позе и ясную, хотя специфическую, постановку вопроса о смысле жизни, и ясный, хотя спорный, ответ на него, то после прочтения Толстого, надо вставать на четвереньки, чтобы искать истину, остающуюся неясной, и искать таким образом, чтобы вопрос о том, как и зачем жить, оставить и без постановки, и без ответа.
Одним из основных толстовских понятий, патологически раздвоенных, расколотых, является «любовь». Именно через это понятие более всего проявляется толстовское застревание. Для Толстого любовь категория онтологическая и метафизическая. С помощью представления о любви Толстой пытается проникнуть в тайну смерти и, соответственно, в тайну жизни. Он противопоставляет два типа любви: земную и абсолютную.
Наибольший интерес для анализа методологии мышления писателя представляет любовь абсолютная как путь к абсолютной истине. “Когда он (князь Андрей - А. Д.) очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней. Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспомнил, о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше”[274]. Абсолютная любовь, таким образом, это общее содержание философской субстанции Толстого, это истина, сущность, сущее, ветхозаветный Бог, такой же абсолютный и такой же потусторонний и непостижимый как сам принцип ветхозаветности. “Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним (князем Андреем - А. Д.) явилась та, которую он желал, и, когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни”[275]. Любовь-реальная жизнь и любовь-абсолютная истина как посюсторонний Иисус и потусторонний Яхве, как протестующий лермонтовский Демон и ветхозаветный Бог, от которого Демон бежал, находятся у Толстого в состоянии глубокого раскола.
А вот и толстовский переход от любви реальной к любви абсолютной: “Любовь? Что такое любовь? - думал он (князь Андрей - А. Д.). - Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог (курсив мой - А.Д.), и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику”[276].
Без анализа этого перехода логика толстовского мышления не ясна.
Толстовский переход от формулы «Любовь есть Бог» как реальная жизнь, царство многообразия единичного, динамика к формуле «Любовь есть Бог» как отрешение от жизни, царство всеобщего, статика, по началу, озадачивает. Ведь «Любовь есть Бог» это лермонтовская формула, родившаяся в России в 30-40-е гг. XIX в. и знаменующая переход от ветхозаветности к новозаветности и гуманизму. Толстой, говоря, что любовь это отречение от земной жизни, утверждает, что любовь это жизнь, но все встает на свои места, когда он заявляет, что любовь это Бог как вечный источник жизни, приобщиться к которому можно только через отказ от жизни, смерть и слияние с потусторонностью. Цель ясна – Толстой создает новую интерпретацию лермонтовской формулы «Любовь это Бог», возвращая ей ветхозаветное содержание, архаизирует ее. Чрез эту архаизацию он, по существу, уничтожает пушкинско-лермонтовские достижения русской литературы как Реформации. Новые слова Толстой насыщает старым смыслом. В борьбе против новозаветности и гуманизма на материале любви он начинает движение в русской литературе, которое можно назвать Контрреформацией.
«Любовь это Бог», интерпретируемая по-лермонтовски, это «пробуждение к жизни» (курсив мой – А. Д.) (Тамара: «Скажи, зачем меня ты любишь!». Демон: «Зачем, красавица? Увы,/ Не знаю!.. Полон жизни новой»). «Любовь это Бог», интерпретируемая по-толстовски, ветхозаветно, церковно, это «пробуждение от жизни»[277](курсив мой – А. Д.). Лермонтовская любовь привязывает к способности формировать особенное как к абсолюту, к нацеленности на поиск нового в условиях повседневности, то есть к творчеству и устремленность к потусторонности через смерть отодвигается на задний план рефлексии. Родившаяся в Новом Завете гуманистическая формула «Любовь это Бог» в интерпретации Толстого возвращает логику культуры в Ветхий Завет, в церковь, в возможность появления инквизиции, крестовых походов, фашизма, сталинщины, в допушкинские и долермонтовские времена. «Любовь есть Бог» Лермонтова это гимн жизни во имя бессмертия, продолжительность которого зависит от творческих усилий человека, а «Любовь есть Бог» Толстого это гимн движению к смерти во имя бессмертия, которое зависит от религиозной преданности человека. Лермонтов радикально безрелигиозен и нецерковен, Толстой принципиально ветхозаветен и принципиально церковен. В Толстом сидит православно-буддийский монах, православный мусульманин, православный протестант, в Лермонтове – безрелигиозный христианин. Оба критиковали Русскую православную церковь, но Лермонтов не строил в своем сознании новую церковь, а Толстой строил, искал. Ценностный вектор у поэта и писателя направлены в противоположные стороны: в посюсторонность, творческую повседневность – у Лермонтова, и в потусторонность, в небеса, в религию – у Толстого.
Основной вопрос, поставленный Толстым на материале любви, это «Как понять Бога и человека друг через друга?». Перед этим вопросом ветхозаветного человека Толстой стоит как перед неодолимой пропастью.
Исходная позиция для попытки ответа на вопрос о взаимопроникновении смыслов Бога и человека у Лермонтова и Толстого одна и та же. Демон, находясь в раю, смотрел, «не отрываясь», на Бога, то есть проявлял всеобщую любовь, любовь вообще, любовь к Богу как любовь ко всем людям, к природе, всем тварям, всему. Это была любовь, которая, по сути, не была любовью, потому что, по Толстому, «любить всех значит не любить никого». Эта любовь для Толстого цель, которую надо достигнуть, а для лермонтовского Демона несчастье, которое надо устранить. Эта простая статичная райская всеобщая любовь связана с именем Бога и поэтому для Толстого нравственна, а для Лермонтова несмотря ни что – безнравственна, потому что исключает из себя уникальность человека. Демон решительно рвет со своей всеобщей любовью как с патологией и бежит от нее к любви земной, конкретной, сложной, противоречивой. А Толстой не в состоянии порвать с ней. Он зачарован ею. Его князь Андрей и сам Толстой патологически раздвоены между противоположными смыслами любви абсолютной и любви реальной.