Личность это изменившийся русский человек, еретик и самозванец, гонимый. Общество это не способные меняться русские люди, гонители. Меняющийся человек противостоит неменяющемуся обществу. Неспособность развернуть конструктивный диалог между динамикой личности и статикой общества ведет к социальной патологии – расколу. В основе конфликта – способность/неспособность изменить тип русской культуры. Гонение на личность, диссидентски заявившую о себе как о Пророке, это типично российская реальность. В образе Пророка видна новозаветно-гуманистическая перспектива, чувствуется, что протест Пророка не случаен, что он носитель какой-то важной для Лермонтова, возможно, основной тенденции в русской культуре.
В «Пророке» предчувствован образ лермонтовского «потомка», судьи и гражданина – носителя будущей русской культуры, изменившейся, типологически обновившейся. В «Думе» он перестал был изгоем, он стал гражданином, носителем новой, возможно, либеральной культурной нормы, но начинал он как пророк-диссидент, пророк-изгой, пророк-еретик, пророк-самозванец.
О «Пророке» написано множество строк. И литературоведами, и историками литературы, и философами. Восхищаются его строгой красотой, отмечают его биографичность[172], философичность, указывают на то, что оно свидетельствует о религиозности и гражданственности поэта. Это так. Но «Пророк» имеет общелитературное и общекультурное значение. Потому что в стихотворении виден ответ на ключевой вопрос культурологического анализа – как объяснять русскую культуру, через какой механизм. Ответа на этот вопрос в лермонтоведении нет.
Логика раскола в культуре России.
В стихотворении два действующих лица: «Я» – Пророк, индивидуум, личность и «Они» – ближние, старцы, общество, культура, люди.
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
В приведенном четверостишье Лермонтов реконструирует евангельский сюжет. Персонаж «Я» был когда-то такой же, как персонаж «Они», не был Пророком, и в тот период в отношениях между ними, по-видимому, не было открытого конфликта. Но «Я» менялся, развивался, а «Они» – нет. И вот однажды «Я» ощутил себя Пророком («Вечный судия/Мне дал всеведенье пророка»). Его внутреннее творческое содержание, находившееся в нем до поры в свернутом, скрытом состоянии, сформировалось, раскрылось и стало требовать общественного признания. Человек ощутил себя Пророком, и общество отвергло его. Обнаружился конфликт между «им» новым, изменившимся, и «ими» прежними, исторически сложившимися, не способными к изменению, пресыщенными властью, смеющимися над отлученным от общества Пророком-изгоем, поносящими его, утопающими в самодовольстве. Возник раскол между культурной статикой старцев и социальной динамикой Пророка, между культурной традицией и социальной инновацией.
Оппозиция «творческая личность – нетворческое общество» развернулась еще в «Смерти поэта», но в «Пророке» она стала более ясной. Видна параллель между сюжетом «Пророка» и логикой Нагорной проповеди Иисуса. Лермонтовского Пророка можно отнести к тем, к которым Иисус в своей проповеди обращался как к гонимым: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого»[173]. А лермонтовские старцы явно относятся к тем, которых Иисус в своей проповеди называл лжепророками: «Напротив горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! Ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо. Ибо так поступали со лжепророками отцы их»[174]. И в основание Нагорной проповеди, и в основание лермонтовского стихотворения заложено представление о расколе между разными пониманиями праведности. И логика этого представления в Библии и «Пророке» тяготеет к тождеству.
Где же пролегла трещина раскола между ненавидимым, гонимым, поносимым, страждущим, изгнанным в пустыню лермонтовским Пророком и пресыщенными, самодовольными, фарисействующими лермонтовскими старцами-лжепророками? Ответ – в понимании того, кто - Пророк, и кто - «Они».
В образе человека, который получил дар Бога нести людям новое слово, Лермонтов продолжает линию пушкинского «Пророка». И в пушкинском и в лермонтовском стихотворениях человек несет это слово с повеления Бога, без разрешения церкви, самозвано преодолевает ветхозаветную пропасть, расстояние между собой и Богом. И у Пушкина и у Лермонтова в этих стихах возник феномен, который можно назвать безрелигиозным, то есть диссидентским христианством, христианством личности. Но Лермонтов с точки зрения безрелигиозности более последователен, чем Пушкин: если у Пушкина между Богом и человеком все-таки есть посредник, серафим, то у Лермонтова посредника нет.
Лермонтовский человек, ставший Пророком, напоминает Лютера и Гоголя, которые осмелились нести людям слово божье в своей интерпретации, прося благословения только у Бога. Попытки обоих проповедовать, одного – с кафедры храма, другого – в письмах к друзьям и близким, встретили осуждение со стороны иерархов церкви на том основании, что ни того, ни другого никто на это не уполномочивал. Они были восприняты как самозванцы. Они – те, о ком старцы в «Пророке» «говорят с улыбкою самолюбивой»: «Он горд был, не ужился с нами:/ Глупец, хотел уверить нас,/ Что бог гласит его устами!». Эти слова могли произнести властьпридержащие диссидентам всех времен и народов. Библия, «Пророк» Пушкина и «Пророк» Лермонтова говорят о самом основном для развития человечества типе конфликта – между статичной культурой и динамичной личностью и о преодолении пропасти между ними через смысл личности.
Пророк-изгой это образ русского писателя и в XIX, и в XX и в XXI вв. Конфликт между человеком и обществом, положенный Лермонтовым в основу «Пророка», связывает изможденное мукой лицо Гоголя перед камином, по-видимому, сжигающего свои рукописи, на картине А. Л. Москаленко (1987г.), со строчками в стихотворении «Как он угрюм, и худ, и бледен!». На этой картине Гоголь – пророк-изгой. Портрет восстанавливает в памяти аккуратно-злобный комментарий к проповедям-письмам Гоголя иерархов русской церкви, утопающих в самодовольной самодостаточности, и осмеяние писем Гоголя российскими интеллигентами, утопающими в демократическом самообожании.
Раскол как социальная патология.
Инновационная и диалогичная личность, такая как Пророк, не может появиться из ничего. Культура, породившая личность, обязательно несет в себе инновационный потенциал. Но он слаб, не достаточен для того, чтобы стать господствующим. Старцы хотя живут не в пещерах, не в шатрах, не в городищах, несут в себе общинно-родовой менталитет. Феномен изгоя это признак родовой культуры и не характерен для городской цивилизации. В условиях современности изгнание старцами лермонтовского Пророка из города, как и советскими властями Солженицына, Сахарова, Бродского, философов на «философском» пароходе в 1922 году, расстрел Флоренского, убийство Меня, возникает как возрождение общинно-пещерной традиции, как патология.
Возникает социальная патология, когда культурный потенциал общества достаточен, чтобы выделить из себя инновационную личность, но недостаточен, чтобы формировать себя как инновационное, и поэтому губит личность в угоду торжествующей общинности. Он достаточен, чтобы построить города и жить в них, но не достаточен, чтобы превратить города в точки роста личностной культуры и поэтому превращает их в очаги общинно-пещерного менталитета. Он достаточен, чтобы перейти от родового политеизма к симфоническому монотеизму, но не достаточен, чтобы двинуться дальше, увидеть божественное в способности к поиску индивидуального пути к Богу, и поэтому превращает религиозность в способ инквизиторского уничтожения личностного начала. Он достаточен, чтобы признать любовь одной из составляющих человеческого бытия, но не достаточен, чтобы увидеть в способности любить новое основание отношений людей, и поэтому, рождая пророков, побивает их камнями как конструкторов этой новизны. Рождение в культуре божественной инновации – Иисуса, Лютера, Дон Кихота, Дон Гуана, лермонтовского Демона, Пушкина, Лермонтова, пушкинских и лермонтовских поэтов и пророков, также как изгнание божественной инновации из себя, есть результат раздвоенности культуры, достигающей глубины раскола, иудиной неспособности преодолеть свою раздвоенность, застревание в «нераздельности и неслиянности», инверсионного метания между крайностями. Культура, рождающая и одновременно уничтожающая инновацию, патологична. Это застрявшая культура, потому что не способна преодолеть пропасть между нацеленностью на социальную инновацию и приверженностью культурной инерции.
Альтернатива расколу.
Лермонтов ищет альтернативу расколу в способности человека нести смысл любви людям. Пророк несет идею любви от имени Бога. Но старцы эту идею именем того же Бога отвергают. Через вовлеченность в конфликт Бога раскол между традицией и инновацией приобретает социально-нравственный характер.
Пророк – независим, нацелен на поиск нового, обладает знанием, недоступным другим, провозглашает идеи любви, открытости, общения. Он угрюм, худ, бледен, наг, беден, одинок, презираем обществом. Он Дон Кихот, в условиях России сражающийся за любовь и чистоту отношений между людьми. Логика Сервантеса отражается и в образе старцев – носителей сложившихся коллективных ценностей. Они – антипод Пророка, что-то вроде правящей церковной партии. Для них дорого веселье, здоровье, цвет лица, хорошая одежда, благосостояние, семья, уважение людей, стабильность, удовлетворенное самолюбие. Несмотря на получаемые блага, старцы источник злобы, носители порока, фарисейства.