Российское лермонтоведение за все периоды своего существования не могло что-либо методологически реальное противопоставить господствующим смыслам Бога и человека (народа). И в эпоху, когда в лермонтоведении доминировала религиозность, и в эпоху хозяйничанья в нем народничества, и сегодня, когда идет поиск нового основания мышления, аналитики осторожно ходят по периметру «проблемы отпадения», поставленной Лермонтовым, опасаясь заглядывать внутрь. Когда исследователи пытаются взяться за эту проблему и понять лермонтовскую альтернативу добру и злу, чувствуется, что у них нет почвы под ногами.
Тупиковая ситуация в анализе «Демона», да и всего творчества Лермонтова, пожалуй, наиболее ярко выразилась в «Лермонтовской энциклопедии» под редакцией В. Мануйлова, изданной в 1977 году. «Трагедия отпадения от неба и земли (от идеала и естества в их глубоко прочувствованном у зрелого Лермонтова единстве) не находит разрешения в лермонтовской поэзии», - пишет в «Лермонтовской энциклопедии» И. Б. Роднянская - «Там, где сквозит сочувственное внимание к «простой» человеческой жизни, намечается возможный выход (прежде всего – «Родина»), но как бы еще не приведенный в сопряжение с тем «метафизическим планом», в котором развивалась мысль Лермонтова о «земле и небе»».[208] Мысль Роднянской нацелена на сферу между «небом и землей» – и это правильно. Но, служа народнической идее, она ищет в этой богочеловеческой сфере смысл «простого человека» как альтернативу «земле», то есть, по существу, возвращается к той самой «земле», от абсолютизации которой Демон стремится отпасть, уйти. «Скакание в телеге», «пляска с топаньем и свистом», «говор пьяных мужиков» и т. п. - это все было, было в лермонтовских произведениях, но разве в них это главное?
А как же быть с любовью, творчеством, поиском индивидуального пути к Богу, критикой сложившихся культурных стереотипов, способностью к переосмыслению, социальной ролью поэзии – всем тем, что к «простой» жизни никак отнести нельзя? Все перечисленное это, напротив, попытка вырваться за рамки «простой» жизни. Как быть со всем тем, чему Лермонтов посвятил жизнь? Если противоречие, возникающее при отпадении поэта от смыслов неба и земли не находит разрешения в его поэзии, то зачем тогда Лермонтов от них «отпадал» и в чем, в таком случае, значение Лермонтова как аналитика русской культуры?
Свой вопрос я мог бы сформулировать словами поэта Н. Гумилева:
«Христос сказал: убогие блаженны,/ Завиден рок слепцов, калек и нищих,/ Я их возьму в надзвездные селенья,/Я сделаю их рыцарями неба/ И назову славнейшими из славных…/Пусть! Я приму! Но как же те, другие,/ Чьей мыслью мы теперь живем и дышим,/ Чьи имена звучат нам, как призывы?/ Искупят чем они свое величье,/ Как им заплатит воля равновесья?».
Вопросы Гумилева это и мои вопросы, выраженные в стихотворной форме. Гумилев продолжает:
«Иль Беатриче стала проституткой,/ Глухонемым – великий Вольфганг Гете,/ И Байрон – площадным шутом… о ужас».[209] Вслед за Гумилевым спрашиваю – кем должен был стать Лермонтов, чтобы заслужить признание в народническом литературоведении? Превратиться в пьяного скомороха, скачущего с топотом и свистом, и перестать быть поэтом?
Вывод Роднянской и народническая направленность «Лермонтовской энциклопедии» говорят о том, что методология анализа сферы между сакральными смыслами культуры российским литературоведением не освоена. А это значит, что лермонтоведение со своим традиционным либо религиозным, либо народническим инструментарием в существенной степени не способно понять логику мышления Лермонтова как способ русской культуры вырваться за свои традиционные рамки.
Вместе с тем, в поэме «Демон» содержится программа критики сложившихся смыслов Бога и человека и поиска богочеловеческой альтернативы им. В ней есть то, что не покидало Лермонтова всю жизнь – новаторский поиск социально-нравственного основания переосмысления сущности божественного и человеческого.
Вначале была любовь.
Итак, состоялась встреча Демона с Тамарой.
Благодаря этой встрече Демон понял, что он, хотя и находится в свободной «сфере между», тем не менее, не преодолел ненавистную традиционную интерпретацию дуальной оппозиции смыслов «ад – рай», что он, по существу, все еще в ее плену. Физико-географическая, пространственно-геометрическая середина ничего ему не дала. Возникло понимание духовной скудости, ограниченности того мира, в который Демон загнал себя в поисках альтернативы господству культурных стереотипов. Оказалось, что в поисках альтернативы главное не разрыв с внешней средой, а переосмысление своей внутренней сущности. Будучи до встречи с Тамарой уверен, что он любить не способен и что находится в состоянии железного сна, он после встречи понял, что «любить он может» и что железный сон прошел. Но на самом деле, не во сне дело, не сон прошел – Демон изменился. Он оказался способен к самокритике и самоизменению, и в этом его главное отличие от Бога и от человека, которые в поэме неизменны.
Демон за пределами рая понял то, чего не мог понять, находясь в раю. Он понял, что способен влюбиться. И влюбился. У него возникло предчувствие любви. Предчувствие – раньше деятельности. Предчувствие родило взгляд, высветивший хаос, увидел, различил, отличил в хаосе, выхватил из хаоса. Демон увидел Тамару. Одного взгляда было достаточно, чтобы отличить ее от всех девушек мира. Возникло предчувствие родной души.
И Демон видел… На мгновенье
Неизъяснимое волненье
В себе почувствовал он вдруг.
Немой души его пустыню
Наполнил благодатный звук –
И вновь постигнул он святыню
Любви, добра и красоты!..
И долго сладостной картиной
Он любовался – и мечты
О прежнем счастье цепью длинной,
Как будто за звездой звезда,
Пред ним катилися тогда.
Прикованный незримой силой,
Он с новой грустью стал знаком;
В нем чувство вдруг заговорило
Родным когда-то языком.
Встреча с Тамарой породила принципиально новую, конструктивную меру протеста Демона против Бога и человека, которой раньше не было – способность любить. Бессмертие, которым обладал Демон, перед лицом возможности любви вдруг перестало быть основанием, перестало быть сущностью демонизма Демона:
Лишь только я тебя увидел –
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Но вспомним. Демон раньше отвергал любовь как нечто временное, непрочное и предательское. Потому и покинул людей. Полюбив Тамару, Демон отвергает не только «бессмертие» как старое основание, но и «любовь», то есть сложившуюся практику любви на земле как старое основание. И переходит к «способности любить» как новому основанию, способному породить новую любовь.
Поиск «способности любить» как основания, способного породить новую любовь – методологическое достижение Лермонтова, открытие. Это не отказ от «любви» как от старого основания, это смена акцентов, которая подчеркивает методологию поиска новой любви. Переходя от одной редакции поэмы «Демон» к другой, Лермонтов отсеивает, отбраковывает несущественное и оставляет главное – во всех редакциях как рефрен повторяется основная мысль: «Железный сон прошел. Он понял. Любить он может, может». Слово «может» здесь ключевое. Лермонтов в логике образа Демона идет кантовско-пушкинским путем – истина в способности человека искать истину. Открытие способности любить как основания способности жить перевернуло жизнь Демона, вернуло его внимание к земным ценностям, к людям, в сферу, где есть все, в том числе есть и такое человеческое, как мелочное самолюбие, зависть, месть, корысть, насилие, преступление, но есть и… способность любить.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной.
Не жить как ты, мне стало больно,
И страшно – розно жить с тобой.
Демон ужаснулся своему демонизму, своей новой пустоте как патологии. Ему, полюбившему, захотелось вернуться к возможности стать человеком. В нем начало формироваться новое основание мышления. Какое?
«Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою»[210]. Но Лермонтов несколько меняет библейскую логику: не просто Дух божий носился над пустынной землей и водой, а Любовь – Дух Божий как основание новой жизни носился в пустыне эфира с начала мира.
Демон – Тамаре:
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлен,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
И если вначале была любовь, то она возникает как новое основание всего, единое и единственное для всех времен и народов. Возникает новозаветно-гуманистическое понимание человеческой реальности как способности человека любить. Начинается оно от Иисуса и продолжается в поэзии Лермонтова.
В евангелии от Иоанна дается иное толкование начала мира: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»[211]
У Лермонтова есть образ любви, которой не страшна тьма ада. Лермонтовская любовь пересиливает волю и рая и ада, которая сама есть альфа и омега всего. Демон обосновывает высшую нравственность любви, измеряя ее риском человека попасть в ад в наказанье за любовь.