Европейская личность рождалась не непосредственно из ветхозаветных руин. Она рождалось из критики народа, из антисамодержавного протеста, из антирелигиозного бунта, из способности переосмысливать, из уникальности человеческого. Переосмысление это разрушение оснований, но это и предчувствие новой культуры. И это состояние отчаяния, когда все кажется пустотой, когда альтернативы не только неоткуда взять, но даже не ясно, чего хотеть. Предновозаветное, разрушительно-созидательное переосмысление, родившееся из попытки динамичного человека выпрямиться и стать личностью, становится основным способом гуманистического развития иудейско-христианской культуры последние две-три тысячи лет. Этот тип переосмысления, пройдя через осевое время, античность, эпохи Ветхого и Нового заветов, Ренессанс, Реформацию, Просвещение, европейскую философию и художественную литературу, пушкинское творчество в России, явил себя в лермонтовском способе анализа русской культуры и воплотился сегодня в логике «Энциклопедии» Ерофеева.
Ерофеев.
Ерофеев в романе еретик и самозванец. Глядя на Бога и религию из «сферы между», он идет по лезвию ножа.
Например, в разделе «Убей невесту» он пародирует историю, когда св. Серафим Саровский потребовал от юной послушницы, чтобы она, живая, легла в гроб и умерла, якобы, вместо другого человека, нужного обители, но, по существу, за строившийся тогда монастырь, чтобы потом объявить факт ее смерти чудом, и чтобы на этом «чуде» крепко стояла обитель. Послушница, отпетая заживо в гробу, умерла. Умерла вместо «важного спонсора» и невеста-персонаж, положенная в гроб, в романе Ерофеева. При этом Серый точно воспроизводит слова святого, уговаривающего девушку умереть, как это записано во всех церковных изданиях о житии Саровского: « – Вот и послушание тебе: умри за братца. Серый после этого долго-долго беседовал с ней. Невеста молча все слушала. Вдруг смутилась и говорит: – Батюшка! Я боюсь смерти! – Что нам с тобой бояться смерти? – усмехнулся Серый. – Для нас с тобой будет лишь вечная радость… Невеста заболела и сказала: – Теперь я уже больше не встану. Ее последние дни сопровождались видениями»[307].
Оценка гибели двух послушниц как убийств, в реальности и в романе – антицерковный бунт. Никто до Ерофеева не называл то, что сделал Саровский, убийством. Ерофеев то издевается над понятием народа-богоносца, называя несущий Бога народ чем-то вроде «русской свиньи», то пародирует «русский загробный фантазм», где главным персонажем является Богородица. Но не ограничивается частностями.
Как подлинно русский писатель он замахивается на основы, говорит о «российской ортодоксальной окаменелости», о «мусульманском фундизме» как «ярких знаках агонии старых богов». Из откровения от Ерофеева: «Россия скорее всего исчезнет с лица Земли. Как древняя Эллада, где греческие боги превратились в назидательные игрушки. У нас с Грецией есть даже симметрия не слишком святого духа. Греция сгорела от религиозного формализма, Россия горит от формальной религиозности».
Ерофееву нужен новый Бог. В этом он наследник пророков, Нового Завета и Лермонтова. Ерофеев считает, что христианская религия – атрибут уходящей традиционной культуры, «христианство превращается в фольклорный ансамбль под управлением Петра и Павла. Глобальная деревня нуждается в метафизическом единоначалии». И далее вопрос Достоевского: «Но, если я разрушаю старых богов, не открываю ли я путь к тотальному хаосу?». И – ответ с позиции личности в протестантском духе: новый, «неведомый бог не обеспечивает полицейского порядка», новый период в истории человечества это переход «от самоуправства к самоуправлению», поэтому Бог-полицейский новому человеку не нужен, но «кто знает, насколько затянется переходный период».
«Европа чувствительно уловила закат христианства. Ницше ошибся в том, что Бог умер. Умерла его очередная маска. Больше, чем на новую маску, мы не можем рассчитывать. Иначе - все другое. Иначе - уже не мы». Ерофеев прав. Новый Бог это иная, новая цивилизация, цивилизация личности, которая в России еще не начиналась и которую еще надо создать. И, разумеется, экуменизм это не альтернатива – поклонение потусторонности как абсолюту нового Бога не создаст, даже если все папы, раввины, патриархи и диктаторы мира это в одночасье захотят. «Даже если я в корне неправ, пусть это будет оживлением старой полемики», - считает писатель. Оживление старой полемики, чтобы разбудить заснувшую мысль, ох как нужно. Но новую полемику нельзя разворачивать на старом, потустороннем, ветхозаветном основании. Для новой полемики нужно какое-то новое основание.
Какое?
К этому основанию Ерофеев пробирается, продирается вслепую, как все мы, на ощупь, методом проб и ошибок:
«Мне надоели боги в театральных одеждах. В сарафанах. Пора бы всем нынешним богам на пенсию. Для них, ветеранов неба, найдется необременительная работа. Вместе с греческими олимпийцами и Дедом Морозом они станут наставниками детей, назидательными героями мифов, легенд, сказок. Можно, конечно, созвать сессию ЮНЕСКО и заказать на ней нового Бога. Составить меню. Смешать на компьютере краски». Стоп. До этого места верно. А далее… скажем так – сомнительно: «Но, скорее, он появится сам по себе, из черной грязи Африки, из Интернета, среди русских бомжей, калькуттских мух, наркоманов Нью-Йорка». Э, нет. Статичное божественное нищих духом, униженных и оскорбленных постепенно оттесняется в мире на периферию сознания. Оно никогда не умрет. Но в центре динамичного сознания, того, от которого зависит, выживет ли человечество, все более усиливает свои позиции божественная сущность способности быть личностью – жестким расчетливым профессионалом и одновременно романтиком-дон Кихотом, ставящим перед собой метафизические задачи.
Постановка вопроса о личности – все еще новая для соборно-авторитарной России. Новая она и для родо-племенной Африки, и для кастово-клановой Калькутты. Ее по-новому пытаются поставить французские и итальянские постмодернисты. Пусть. Это говорит о том, что проблема личности актуальна сегодня для всего мира.
В разделе «Новый бог» Ерофеев разворачивает программу формирования нового типа божественного и определяет в нем место России. Русского Бога не будет, «потому что локальные религии уйдут». «Энциклопедию» пронизывает пронзительная чаадаевско-лермонтовская интонация, мотив народа, «выпадающего из ряда разумного существования», идея «промотавшихся отцов», чье будущее «иль пусто, иль темно», интонация Иеремии. «В любом случае мы останемся за чертой античного мира. Мы быстро сойдем в разряд доисторических существ. Мы прижмемся друг к другу, обнявшись лапками динозавров».
Я приветствую очищающую обреченность библейско-чаадаевско-лермонтовской интонации. Она и для меня как путеводная нить через века самодержавно-религиозной русской истории. Но понять ее как лишь форму отчаяния – мало. Мы не только обнимемся лапками динозавров. Мы одновременно будем пытаться создавать новое всеобщее, новую культуру, новое божественное. Успеем ли создать, до того, как погибнем – это другой вопрос. Но эта обреченная интонация несет для России надежду. Лермонтов, стоя на плечах Пушкина, провозгласил эру новозаветности-античности в русской культуре. И он, развивая Пушкина, провозгласил поиск индивидуального пути к Богу – начало эры российской Реформации как начало нового способа принимать нравственные решения. Библейская-пушкинская-чаадаевская-лермонтовская-ерофеевская интонация в XIX - XX - начале XXI вв. в рефлексии это русская Реформация, потому что она решает религиозно-нравственные задачи, но в силу исторических причин ведется не в церкви, а в русской литературе и не религиозными, а секулярными средствами.
Каким он будет – ерофеевский планетарный Бог, который появится скоро – уже в XXI в., и который не примет русских динозавров?
«Каким быть новому: прямым? хромым? крашеным блондином?.. Новый Бог будет, конечно, непредвиденным. Нежданно-негаданным. Выскочит очень страшным. В перьях или шубе? Фаллическим? вагинальным? смешанно-андрогенным? порнографическим? ученическим, как десятилетняя кукла? Скорее всего – попсово-придурочным, как все прошлые Боги, но с учетом новой тоски и high-тек достижений. К нему логически не приноровишься, не приспособишься. Но ясно, что новая маска Бога будет внеевропейской. Европа его не сразу примет… Вгрызание в Японию, дорога к ашрамам, потроха тигров для вудунов, ностальгия по Полинезии, идейные робинзоны и племенное мышление made in USA – все это так хорошо зашевелилось. Уж коль сознание недостойно бессмертия, реинкарнации греют души».
Ерофеев иронизирует, переходит на гротеск, но по существу мечется, потому что не знает. Никто не знает. Но для России мне ситуация более или менее ясна. Новоевропейская личность в России не начиналась. Разум, сознание, рациональность, эффективность не только себя не исчерпали, но еще не начинали выходить на передовые позиции культуры. То, что в западной культуре кажется преодоленным и устаревшим, в России еще не начинало складываться в новые культурные формы. Будущее России связано с формированием личностной культуры, иначе она погибнет. Какие формы культура личности в России примет, это другой вопрос. Следовательно, иной Бог (новое всеобщее), если он будет называться Богом и если Россия его сможет сформировать, будет освящать волю русского человека стать личностью.