Но это основная масса населения, народ. А что «тонкие деятели»? Ученые, публицисты, поэты, писатели, художники, мастера культуры, политики? Они после прочтения ерофеевского романа чувствуют себя еще хуже. Потому что, отделяя себя от народа и государства, уча их, всегда полагали, что пророчески указывают им путь спасения. А из романа получается, что они никакие не пророки и тем более не учителя-спасители, а они-то и есть самый настоящий народ, и что если кто и летит в пропасть, то в первую очередь они.
Но что же произошло в результате того, как мы прожили XX век? Что констатировал Ерофеев своим беспощадным, предновозаветным разгромом? «Как тяжело больным, русскому боятся сказать всю правду», - пишет Ерофеев.
Какую правду сказал Ерофеев? Ерофеев нашел, пожалуй, наиболее точное определение сути российского менталитета. Многие говорили о хамстве, равнодушии, самоунижении, о раздвоенности, о самоистреблении русского человека. Ерофеев уточнил: «Основная мерзость русской жизни -… негласное согласие на продолжение недостойной жизни и стремление к ее оправданию». В этом выводе ответ на вопрос: «Если Россия, согласно Лермонтову, Ерофееву и согласно другим разным, там, например, Давыдову и прочим, нежизнеспособна, то почему же она вот уже тысячу лет не умирает?». Да, она не умирает. Но она и не живет. Она живет не достойно. Другие народы живут все более достойно. А Россия – нет. Она понимает, что надо меняться, но ничего не хочет делать, чтобы у нее получилось жить достойно. У нее не получается, потому что русский человек не способен измениться. Он не хочет и поэтому не способен, или не способен и поэтому не хочет работать над своими способностями. И поэтому стремится выдать свое застревание-провисание-зависание за жизнь.
Ерофеев – пока единственный после Чехова писатель, который назвал причину, по которой русская культура летит в пропасть. Он единственный в литературе, науке и политике назвал причину, по которой распалась советская империя и по которой сейчас распадается российская империя – русскость русского человека «как слипшийся ком», как исторически сложившийся культурный феномен. Чтобы Россия перестала лететь в пропасть, русский должен перестать быть русским, Россия – Россией. Сущность этого невозможного для русского слуха вывода доказывали многие ученые и писатели, и некоторые – весьма успешно, но сам вывод надо было назвать, озвучить, произнести. Не называли. Страшно было, как бы это сказать, взять в рот и проговорить, выговорить этот вывод. Надо было не только воскликнуть: «А король-то – голый!». Надо было установить, что «король» и «голый» – синонимы, и, чтобы король перестал быть голым, он должен перестать быть королем. Ерофеев, как Чаадаев и Лермонтов, сказал то, что все знали, но сказать не смели и, судя по всему, еще долго не посмеют.
Ерофеев не абсолютизирует свои выводы. Для него выход человека из народа относителен. «Мужики и бабы провалятся в тартарары», но люди-то никуда не денутся, просто мужики и бабы изменятся, перестанут быть мужиками и бабами, а станут чем-то иным, иными, личностями. Изменение не будет абсолютным, но достаточно существенным, чтобы говорить об изменении типа русской культуры. Не было еще в русской литературе такой писательской обнаженности. «Энциклопедия» должна быть оценена как качественный сдвиг в рефлексии по поводу смыслов личности и социальной патологии в русской культуре. «Энциклопедия» это, возможно, начало нового этапа в российской рефлексии – прямого и открытого разрыва желающей дальше взрослеть личности со всем в России, что мешает ей это делать.
Разгром, который учинил Ерофеев, имеет глубокое гуманистическое значение. Ерофеев подверг критике то, что тормозит развитие нашей культуры от соборно-авторитарной ветхозаветности к обществу, в котором господствовала бы ценность личности и переход к которому в христианской культурной зоне начался с новозаветного-античного, ренессансно-реформационного бунта в западной культуре. Своим разгромом Ерофеев заставляет русского человека ужаснуться себе инверсионному, ветхозаветному. Тем самым, он вводит рефлексию русского человека в семью европейских рефлексий. Отрезая русской культуре бороду и срывая с нее татарский халат, он вместе с классиками русской литературы пытается поставить российское «окно в Европу» на новое, не традиционно русское культурное основание. В этом значение «Энциклопедии».
Распад СССР на российскую интеллигенцию, по Ерофееву, никак не повлиял – слишком велика Россия, чтобы русский интеллигент понял, что страна разваливается. Распад СССР, с точки зрения русского интеллигента, произошел не потому, что русский человек не сумел во время измениться, а именно потому, что изменился и отпал от давно проверенных соборно-авторитарных истин. Производство «гуманистической лжи» по сравнению с советским периодом увеличилось. Ерофеев один из немногих сказал, что нынешняя российская интеллигенция, рядясь в гуманистические одежды, источает, в основном, ложь. Это лермонтовский вызов на рубеже XX-XXI вв. И в этом вызове еще одно значение Ерофеева.
Но это не все. Рефлексия Ерофеева располагается в той же области, в которой находится пушкинско-лермонтовский способ анализа русской культуры. Поэтому закономерен вопрос – что нового сделал Ерофеев в рамках этой литературной тенденции по сравнению с классиками? Ерофеев восстановил в правах трудный и довольно забытый жанр – литературно-философский способ культурной самоидентификации русского человека, или литературно-философский способ самоидентификации русской культуры. Этим способом анализа слегка занимались писатели XVIII в. Как самостоятельный литературный жанр он сложился в «Первом философическом письме» Чаадаева, неудачно продолжился в пушкинском стихотворении «Клеветникам России». Затем была лермонтовская «Дума», лирические отступления Гоголя в «Мертвых душах», кое-что в его письмах, некоторые философские рассуждения Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Л. Толстого и Достоевского, державные «Скифы» Блока. Вот, пожалуй, и все, если не считать усилий религиозных и народнических писателей пропустить этот жанр по делам своих ведомств.
Это целенаправленно оценочный жанр. Мировоззренческая позиция автора здесь сознательно открыта, почти не маскируется художественными средствами. И только в абсолютно честной гражданской позиции, в огромном мужестве, в выстраданности выводов, в выверенности слов и в беспощадной ясности мысли спасение автора. Иначе не миновать ему публичной оплеухи. Открытый бой личности с народом не каждому по плечу. Поэтому в русской литературе очень мало произведений этого жанра, в которых авторам удалось занять последовательно личностную позицию при выработке оценок. Только Чаадаеву в самых первых «философических письмах», Лермонтову в «Думе» и Ерофееву в «Энциклопедии» удалось это в рамках тех задач, которые они ставили.
Лермонтов и Ерофеев поставили вопрос о сути культурной идентичности в условиях перехода культуры от господства родо-племенных, имперских ценностей к личностным. То, что столетиями воспринималось как надежная культурная норма, в «Думе» и «Энциклопедии» выглядит как социальная патология. Пушкин первым поставил вопрос о патологии личности в России, назвав Онегина «пародией человека». Но у Пушкина не было критики русского народа, Бога. Поэтому я говорю о Лермонтовском ренессансе в анализе русской культуры, а не пушкинском. Лермонтов и Ерофеев распространили свои критические оценки на всех русских. Они поставили вопрос о патологии российской культурной динамики и, следовательно, о патологии русского народа, застрявшего в развитии. Их анализ, я убежден, это критика русскости как исторически сложившегося основания застрявшей культуры. Значение Ерофеева в том, что он вышел из Лермонтова. Значение Лермонтова и Ерофеева в их гражданском мужестве и культурологической точности мысли.
Значение Ерофеева также в том, что он придает особый статус русской классической литературе, начиная с Пушкина. Он делает это через понятие «cool»: «Идея национального характера, которая в Европе после Гитлера считается скользкой темой, - единственная возможность понять Россию. Русские - позорная нация. Тетрадка стереотипов. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Они больше способны на спорадические, одноразовые действия. По своей пафосной эмоциональности, пещерной наивности, пузатости, поведенческой неуклюжести русские долгое время были прямо противоположны большому эстетическому стилю Запада - стилю cool. Строго говоря, об этом cool русские вообще даже не догадывались». «Мы - нервная, дергающаяся, застенчиво-нахрапистая масса. Нет среди белых людей в мире больших анти-"кул" (включая румынов), чем русские»...
«Однако... Пушкин! - у нас есть свой фундаментальный "кул". А "Герой нашего времени"? - да. А "Ревизор" Гоголя? "Лолита", возможно, одно из наиболее "кул"-произведений XX века».
Это надо было давно сделать. Надо было литературоведам давно частично, в основной своей части, вывести, вынести творчество писателей от Пушкина до Чехова из русской традиционной культуры, из народа, в своей альтернативной части оторвать его от народности. Ерофеев начал эту работу, ее надо продолжить. Эти писатели – еретики и самозванцы в инверсионной русской культуре. Появились такими, такими же остаются и сегодня, в XXI в. Это по-прежнему мутация, культурный анклав в культуре России, не победивший и не погибший. Это новое слово, произнесенное сумасшедшими с библейским отчаянием, но не услышанное нормальными. Эти писатели – российские почвенники, но они из той почвы, которая еще не родилась, которая еще только шевелится в русской утробе и неизвестно родится ли.
Почему русская литература не освоена, не осваивается русской культурой так, как, например, Шекспир и Байрон в Англии или Гете в Германии? Потому что Россия глуха к новому по рождению, такова родовая травма русской культуры. Но русский писатель несмотря ни на что несет свой крест. Российская элита относится к Ерофееву по-разному. А массовый российский читатель, почва Ерофеева не любит. Но массовый читатель не хочет знать и Пушкина, и Лермонтова, и Достоевского, и Чехова как беспощадных аналитиков русской культуры. Потому что он не хочет в их анализе увидеть свое грустное настоящее и отсутствие будущего. Такова судьба русских писателей-новаторов, несмотря на все их видимое признание в России и за рубежом. Это отрицание в каком-то смысле и хорошо. Русский человек кого-то не любит, значит, еще не умер. Смотрит передачи «Аншлаг», значит, способен еще что-то смотреть. Еще что-то читает. Способен реагировать на критику – пусть негативно. Значит, есть надежда на то, что когда-нибудь времена изменятся и русский человек изменится, и что когда-нибудь он захочет вчитаться и в Пушкина, и в Лермонтова, и в Достоевского, и в Чехова как в аналитиков культуры без религиозного, либо народнического придыхания. Тогда-то и появится у него интерес к «Энциклопедии русской души», переведенной на 24 языка мира. Когда русский человек поймет, что он способен меняться, тогда станет «Энциклопедия» его настольной книгой – как руководство к тому, чтобы понять, от какого наследства он отказывается, чтобы увидеть себя нового и выжить в изменившихся условиях.