А они это знали, во всяком случае, вели себя так, как будто знали. Но их слова не могли убедить Вульфа.
— Кто допускает полный упадок в хозяйстве, тот предает бессмертную душу, и Господь мстит за это без снисхождения. Этого не случилось бы, если бы усадьбой Эда управляли вы или еще кто-нибудь. Каждому хозяйству нужна сильная рука. А предателей оно отвергает.
Двое парней сидели перед Вульфом, словно оглушенные его словами. Они знали, что он пользовался хорошей репутацией во всем районе, и воспринимали его мнение как судебное решение и приговор. Феликс чувствовал себя подавленным. У него была тайная мечта жениться на дочери Вульфа. Сейчас же он понял, что тот никогда не примет его. После смерти отца всем им придется убираться из усадьбы, ничего не имея, и пополнить ряды нищих и бродяг, которым не приходится ожидать прощения от таких крестьян, как Вульф.
Через некоторое время Джоб поднялся со стула. Феликс же завел с Вульфом разговор о работах в хозяйстве и в лесу.
— Ручная работа не обязательна для хозяина усадьбы. Каждый работник может ее делать, так как иначе он потеряет свой хлеб. Главное — это цель. Ее же как раз, как вы говорите, в хозяйстве Эда нет. Необходимо считать усадьбу своей собственностью и не поручать ее другому. Счастье заключается в собственном хозяйстве. Нужно только иметь мужество и желание побеждать неурядицы.
— Вам хорошо так говорить, крестьянин Вульф. В отношении нашей усадьбы все уже тщетно.
Вульф пристально посмотрел на парня. Разве дело зашло столь далеко, что никто его не понимает? Или же смерть в соседней комнате легла на всех таким тяжелым грузом, что повсюду царит уныние? Вульф почувствовал горький привкус во рту. Чего они хотят от него? Если самостоятельность усадьбы Эда потеряна, то что можно поделать? Его мысли обратились к мужчине, которого в соседней комнате поджидала смерть.
Возглас Цецилии прервал его размышления:
— Все быстро сюда! Отец умирает!
Голос ее выдавал полнейшее расстройство и смятение. За истекший час в комнате многое изменилось. Умирающий лежал в совершенно ином положении. Щеки его совсем опали, на висках появились глубокие морщины, отдававшие синевой и холодом. Лицо стало восковым, кровь от сердечных сокращений к нему более не поступала. Лоб был в холодной испарине. Глаза смотрели будто уже из другого мира. Дыхание стало прерывистым. Казалось, каждый вздох мог стать последним. Но его грудная клетка поднималась снова.
Вульф остался стоять у двери. Цецилия успела позвать дочерей, которые боязливо жались к матери, не зная, что делать, со слезами на глазах. Братья держались позади. Но вот вперед вышел Феликс и помог отцу приподняться.
У хозяина усадьбы было еще что-то на уме, так как он посмотрел вокруг уже потускневшими глазами. Мысли его, видимо, прояснились. И тут его взгляд нашел Вульфа.
Вульф сразу же подошел к нему, превозмогая дрожь в руках, когда-то схвативших волка. Он осторожно наклонился к умирающему, пытаясь прочитать по губам, что тот хотел сказать. Но Эд говорить не смог. Язык уже не повиновался ему. Он задыхался, но из кожи вон лез, чтобы его поняли. Смотреть на это было ужасно. Через несколько секунд все было кончено — ему пришлось уйти из жизни так и не сказав ни слова.
Вульф покинул комнату, желая оставить родственников с покойным. Он уже ничем не мог помочь им и вышел в ночь. Близился рассвет. Крыша дома уже слегка просматривалась на фоне серого неба. Постояв немного на месте, он наблюдал, как лучи света пробиваются сквозь тучи. Их посылал сам Господь, вдохновляя Вульфа. И он пошел дальше, покачивая головой при мысли, что усадьбе Эда пришел конец.
Погруженный в свои мысли, он все же заметил, что на фронтоне дома недоставало некоторых деталей и во всем вокруг чувствовалась заброшенность. Снег в саду притоптали дикие животные и сами обитатели дома. Завалившуюся изгородь так и не поправили. Хлев не был утеплен. Негодование Вульфа возрастало с каждым шагом. Около хлева выла собака. Внезапно у него появилась мысль, от которой он содрогнулся. Ему была известна примета, что преданные собаки часто отправляются в могилу вслед за хозяином. Когда же увидел бедное животное, умирающее от голода и холода, всеми забытое, у него уже не было никаких сомнений, что мертвецу недолго придется ждать, когда верный друг последует за ним.
Идти далее через заброшенное хозяйство Вульфу не хотелось. Полуразрушенное его состояние произвело на него тяжелое впечатление, и он решил сесть на своего жеребца и уехать домой. Он не скорбел по умершему, видя смерть усадьбы, что казалось ему равносильным убийству.
Он так и сказал обоим сыновьям умершего, войдя перед отъездом в дом. Они не знали, как и куда приложить руки, а ведь даже женщины понимали, что требовалось в жизни. Когда же он сказал о собаке, которую видел около хлева, старший спросил:
— Что за собака?
Вульф ему ничего не ответил. Затем произнес:
— Моя дочь сказала, что усадьба Эда потеряла честь. Она оказалась даже более права, чем я ожидал.
Его слова услышала вдова умершего, вошедшая в комнату, где те были. В руках у нее был кусок холста, который предназначался для покрывала мертвецу.
— Если бы вы поговорили с фон Арнсбергом, крестьянин Вульф, и сказали ему, чтобы он не присылал сюда чужака... — Она не смогла продолжить от нахлынувших чувств.
Маленькие ребятишки окружили ее. При виде этой сцены Вульфа охватил жар, как при лихорадке.
— Я поговорю с ним, — пообещал он и уехал.
На похороны он послал свою дочь. Самому ему не хотелось более появляться в заброшенной усадьбе.
Оказалось, что умерший действительно имел с графом некую договоренность, и вскоре после похорон в усадьбе появился доверенный представитель фон Арнсберга, чтобы забрать корову и лошадь. Семейству Эда стало ясно, что они потеряли свою свободу. И произошло это даже раньше, чем жалкий, всеми заброшенный пес последовал за своим хозяином.
(Беренс-Тотеноль Йозефа. Фемхоф (Опальное хозяйство). Йена, 1935.)
Хулиган как герой
(Антиеврейский роман)
— Во всяком случае, они, должно быть, хитрее нас, поскольку находятся в верхах нашего дорогого отечества, тогда как мы копошимся внизу. И мы платим двенадцать процентов в качестве налогов...
Эти слова возвратили его к реальности.
— Прежде всего я намереваюсь, наконец, внимательно взглянуть на все это, — произнес он. — Плохо, конечно, что я впервые слышу об этом. Может быть, нам удастся добиться скидки.
— Ты хочешь увидеться с Лёвенштайном? — спросила удивленно его мать.
— А почему бы и нет? Он не станет вести себя как индюк.
— Никуда ты не пойдешь, Петер. Ведь в нужде мы были согласны на все и подписали все, что нам подсунули.
— Ты собираешься сейчас уйти? — вмешалась в разговор его сестра.
— Конечно, но только после того, как все выясню. В конце концов, — он глубоко вздохнул, — мне надо разобраться. Все ли идет правильно? Вообще-то такая мысль появилась у меня уже давно.
Лицо старой женщины просияло.
— Было бы великолепно, если бы тебе удалось сделать это, Петер. Но на что ты будешь жить? Ты же знаешь наше нынешнее положение!
— Попытаюсь продержаться, устроюсь на работу. Я слышал о парнях, которые по ночам работают на заводах, а днем сидят в лекционных залах. Разве я не смогу поступить так же?
Он посмотрел в лица домочадцев с некоторым триумфом и большой уверенностью. Его мать, как он видел, была с ним согласна. Какие же матери не будут согласны, если речь идет о светлом будущем их любимых сыновей?
— А мы, — сказала она, показывая на дочь, — потеснимся и станем сдавать несколько комнат в аренду. Таким образом мы тоже сможем помочь нашему студенту.
Но он ничего не хотел об этом и слышать.
— У меня и так все будет хорошо, мама. Но сначала я хочу устроить этому двенадцатипроцентному еврею головомойку.
Однако сказать проще, чем сделать. Он направился на Постштрассе — к зданию, похожему на дворец. Справа от входной двери блестела белая мраморная дощечка, на которой золотыми буквами было начертано: «Зигфрид Лёвенштайн. Недвижимость, ипотека, покупка и продажа земельной собственности, ссуды».
«Ничего себе, — пробормотал про себя молодой человек. — Все довольно просто: лучше жить в анфиладе комнат, чем в сарае, да еще платя двенадцать процентов».
Ярость закипела в нем.
Ему никогда не приходилось сталкиваться с избранным сыном Израилевым. Он их не терпел, сам не зная почему: видимо, это было у него в крови. А кроме того, он получил поучительный урок в дни своего детства. Он не любил вспоминать об этом. История была грязной, еврейской. А этот Лёвенштайн жил во дворце, вне всяких сомнений.
И вот теперь молодой парень, которого звали Петер Мёнкеман, стоял у украшенной орнаментом двери. Если правильно, трезво и четко взглянуть на вещи, он пришел сюда как ничтожный, скромный проситель. И гнев его ничего не значил. А появился он от бессилия. На роль просителя он не подходил...
Принял его старший клерк, под началом которого находилась целая дюжина служащих, сидевших, уткнувшись в бумаги, за своими столами.
— Что вы имеете в виду? Вы хотите переговорить с господином Лёвенштайном? Переговорить с ним лично, так я вас понял? Это может сказать любой! А что вам от него нужно? Речь идет об ипотеке, не так ли?
— Да, вопрос об ипотеке.
— Отлично. Ну и в чем дело? Вы можете разрешить свой вопрос со мной, молодой человек. Вы думаете, что у босса есть время для подобных дел?
— Во-первых, — ответил Петер Мёнкеман, — я вам не молодой человек, понятно? Во-вторых, я хочу видеть Зигфрида Лёвенштайна лично. И побыстрее, насколько это возможно.
Все выглядело так, что этот молодой человек добьется своей цели. Но в этот момент произошло нечто неожиданное.