Старший клерк с официальным видом выпрямил сутулую спину и снисходительно сказал:
— По всей видимости, вы пришли сюда по делу, которое вас лично не касается. Скорее всего, вы пришли по просьбе ваших родителей. Поэтому вы должны сначала предъявить нам доверенность на право выступать от их имени.
— Но я зашел к вам в связи с возможным снижением ставки по просьбе матери, — запротестовал Петер.
— Вот об этом я и говорю, — повторил клерк, покачав головой. — Вы должны предъявить это поручение в письменной форме, сказать-то ведь можно что угодно.
Таким образом, Петеру пришлось возвратиться домой ни с чем, но он решил так этого не оставлять.
Появившись там вновь с требуемой доверенностью матери, заверенной в полиции, Петер старался держать себя в руках, чтобы не сорваться.
Наконец, он оказался перед Зигфридом Лёвенштайном. Этого клерк предотвратить не смог.
Широкоплечий и грузный, тот сидел в большом кресле за письменным столом, заваленным документами и бумагами. Щеки на его обрюзгшем лице отвисли. Под его острыми глазами цвета чернил висели мешки, словно подушки. Затылка у него вообще не было, голова, казалось, сидела прямо на плечах, высоко поднятых над жирным торсом.
Он почти не пошевелился, когда к нему вошел Петер Мёнкеман, лишь слегка приподнял голову. Петер выпалил скороговоркой:
— Двенадцать процентов — слишком много. Не хватит ли половины?
Слова его прозвучали не слишком-то раболепно.
— О чем идет речь? — спросил толстяк, подняв голову. Видимо, он ничего не понял, а может быть, и не слушал.
Молодой человек повторил сказанное.
— Кто пропустил вас ко мне? — спросил Лёвенштайн.
— Никто. Я пришел к вам, потому что только вы можете решить вопрос о снижении процентной ставки.
— Снижение... — как эхо повторил толстяк с глубоким изумлением. — Правильно ли я расслышал это слово?
— Да, правильно! Вы, в конце концов, должны согласиться, что двенадцать процентов значат... — Он хотел было сказать «ростовщичество», но сдержался. Может быть, оставаясь благоразумным, он сможет чего-то добиться. — Двенадцать процентов в течение долгого времени становятся для нас невыносимыми, учитывая еще, что отец недавно умер и у нас нет заработков, — закончил он свою мысль.
Лёвенштайн опять склонился над столом, произнеся:
— Идите к моему старшему клерку.
— Но я только что от него, — возразил молодой человек. — По этому вопросу он не может принять решения. Хотел бы услышать от вас, как быть дальше. Он и так затянул эту проблему. Я уже устал ходить туда-сюда. Вам это понятно?
Нет, Лёвенштайн не хотел ничего понимать, в особенности тон, которым с ним разговаривали.
Он снова поднял голову и посмотрел на говорившего с удивлением. Во взгляде своего оппонента он разглядел явные ненависть и презрение. Парень же в этот момент подумал: «Лицо его выглядит как свиное рыло, точно, как свиное рыло!»
Зигфрид Лёвенштайн ничего не понимал. Кто разрешил этому юнцу войти в его кабинет? Это уже само по себе было неслыханно. Наконец, он вынул давно погасшую сигару изо рта и выпрямился в кресле, насколько это только было возможно, сказав затем:
— Молодой человек, если вы и далее будете говорить со мной в таком тоне, я прикажу своим слугам вышвырнуть вас отсюда, понятно? А потом, кто вы и чего вы от меня хотите? Вы что же думаете, мне нечего делать, как только выслушивать ваши тривиальности?
Петер Мёнкеман смотрел на него, сдерживая гнев. Разве он не пришел сюда в роли просителя? Если он сейчас последует своему внутреннему импульсу — нанесет удар в живот этого жирного мешка, врежет как следует в это свиное рыло, — это может окончиться плохо. Тогда ипотека наверняка будет прекращена, это уж точно. А вызванная полиция примчится с резиновыми дубинками и наручниками, и ему придется проститься с учебой и перспективами на будущее.
Он продолжал стоять, стараясь держать себя в руках, ощущая небольшую дрожь в теле... Что предпримет сейчас эта еврейская свинья? Вызовет слуг, чтобы выдворить его отсюда?..
— Поосторожнее, господин, — произнес Петер с трудом. — Потребуется не меньше двух человек, чтобы выставить меня вон. И это будет небезопасно для вас, но... — Тут он снова взял себя в руки, проявив железную волю. — Вероятно, в этом не будет необходимости. Я исчезну немедленно, как только вы дадите согласие на снижение процентов.
Лёвенштайна охватило непонятное чувство. Расовый инстинкт говорил ему, что скрытая опасность действительно была, а он всегда старался избегать физической опасности, следуя опять же своему инстинкту, как и все представители его расы в истекшем тысячелетии.
Поэтому он постарался перевести разговор в пустую, ничего не значившую фразеологию, чтобы снять напряженность. Широко улыбнувшись и слегка ударив кулаком (на всех пальцах руки были нанизаны кольца) по крышке стола, он сказал:
— Пусть праведный Боже покарает меня, если я не прав. Я снова слышу слово «снижение». И как вы себе это представляете? Вы, очевидно, полагаете, что такие дела совершаются подобным образом? Но и я не подбираю деньги на улице! Я не имею дел с интересами... как вы, наверное, себе представляете!
— Но ведь, в конце концов, вы живете от торговли,— почти выкрикнул молодой человек. — А интерес в двенадцать процентов прибылен. Это — ростовщичество, и ничто другое!
Так парень назвал вещи их собственными именами и тем самым потерял свой шанс.
Зигфрид Лёвенштайн убрал руку со стола. Сунув опять сигару в рот, похожий на рыбий, он откинулся назад и засунул обе руки за отвороты жилетки. Холодно, овладев ситуацией, Лёвенштайн произнес:
— Разрешите мне кое-что сказать вам, молодой человек. Я мог бы призвать вас к ответственности за
обвинение в ростовщичестве. Но я не буду делать этого. Я — деловой человек, понятно? Но чтобы проучить вас немного, ипотека будет прекращена. И если ваша мать не принесет всю сумму, чего она, видимо, не сможет сделать, если деньги до копеечки не будут внесены, то состоится аукцион, понятно? Это — полное мое право.
Петер Мёнкеман сделал шаг вперед. Он с угрозой посмотрел на толстяка, вперив взгляд в его безобразное жирное лицо.
— Вы так не сделаете, — выдохнул он. Кулаки его сжимались и разжимались конвульсивно, но он этого не замечал. — Вы не сделаете этого, — повторил он, подойдя вплотную к столу.
Лицо Лёвенштайна побледнело, став неожиданно серым. На нем был написан нескрываемый ужас. Глаза его почти вылезли из орбит, вены на висках надулись и пульсировали, капли пота одна за другой собирались на морщинистом лбу. Будучи только что хозяином положения, он буквально съежился и представлял собой, несмотря на внушительные размеры, обломок человека. Приподнявшись из глубокого кресла и отпрянув немного назад, он протянул руку вперед и нажал на кнопку зуммера.
— Убери лапы от зуммера! — гневно приказал посетитель.
Однако Лёвенштайн продолжал жать на кнопку и вдруг стал выкрикивать:
— Это угроза... шантаж... конечно же шантаж и вымогательство! ..
Голос его дрожал. Слова эхом отдавались в кабинете, а он все повторял их, словно сойдя с ума от страха. Он все еще продолжал выкрикивать, когда дверь отворилась и на пороге появился слуга. Петер Мёнкеман сделал шаг назад. Его гнев пропал, как рассыпаются карточные домики, при виде безумного ужаса жалкого негодяя.
Но брокер стал опять хозяином положения, придя в себя настолько быстро, что удивил Петера. Указывая пальцем на парня, он крикнул:
— Выставь его за дверь.
Голос его, однако, не обрел еще четкости и звучал подобно хрипу дикого животного.
— В этом нет необходимости, — отреагировал Мёнкеман. — Я найду дорогу и сам.
Увидев его угрожающий взгляд, слуга не осмелился подойти к нему ближе.
— А вы обдумайте мое предложение, — продолжил Петер, обращаясь к брокеру и выходя из комнаты.
Закрыв за собой дверь, он тем не менее услышал, как тот сказал, распалясь, как бы продолжая начатый разговор:
— Ничего пересматривать я не буду, ипотека прекращается... и немедленно! С официальными последствиями!
Молодой человек остановился в нерешительности.
«Надо ли... или нет? Ведь этот негодяй, бывший всего несколько минут тому назад мешком из костей, опять оскалил зубы. — Мёнкеман все еще держал ручку двери. — Откуда у него столь оскорбительное высокомерие? Ну конечно же, у него был свидетель, домашний раб, его защита».
Выходя из дома, сказал швейцару:
— Передайте своему Зигфриду от меня большой привет! И сделайте это немедленно, да скажите, что он еще узнает Петера Мёнкемана, если попытается выполнить свое намерение!
За этими словами, однако, ничего не стояло, это он хорошо знал. Сев в трамвай, шедший к дому, он еще раз проанализировал происшедшее. Он ничего не добился, в этом не было никакого сомнения. И даже наоборот, было бы лучше, если бы он никуда не ходил. А теперь положение стало хуже, чем было до этого. Этот манекен расправится с ними быстро, поставив официально вопрос о прекращении ипотеки, зная условия на денежном рынке лучше, чем кто-либо другой. В эти тяжелые времена денег у всех мало. Он не найдет никого, кто смог бы профинансировать новую ипотеку.
«Дела плохи в немецком отечестве... — подумал он с отчаянием. — Остается только ругаться. В чем же дело? — размышлял он. — Мы выигрывали сражения, но проиграли войну. Не лучше обстояли дела и с добровольческими корпусами. Нам удалось обуздать красный сброд, но триумфа не получилось. И даже наоборот, когда все было закончено, получили сверху пинок в задницу.
Торжествуют другие. Посмотри вокруг и увидишь, что это происходит повсюду... и где же находятся эти люди? Глупый вопрос! Проще сказать, где их нет. Нет ни одной более или менее высокой должности, правительственного учреждения, любого управления, профсоюзов, деловых контор, ведомств, советов директоров, где бы их не было. Тех самых, кому следует размозжить голову, и не только в песнях*.
* Речь здесь идет об угрозах в адрес евреев, содержащихся в нацистской песне «Хорст Вессель». (Примеч. авт.)