Между теми, кто хотел и умел сфабриковать саморекламное «чудо», и теми, кто готов был в него поверить, отношения складывались в порядке стихийного торга. Цена запрашивалась в условных единицах доверия, которые, впрочем, с легкостью переводились в денежные единицы, — ее (цену) можно было повысить или понизить, вздуть или сбить. Нетрудно предположить, что^мШШ. на розыгрыш во многом объяснялась тем, что для широкой американской аудитории он служил „игровой инициацией- в мир рынка (спекуляции, риска, расчета, конкурентной борьбы, гибкого согласования частных интересов), политической демократии105 и одновременно, как это ни странно, искусства106. А кроме того — в «воображаемое сообщество» творящей себя нации.
«Игра в доверие»
В восприятии европейцев американец традиционно ассоциируется с обобщенным типом «янки». Но в глазах самих
105 «участие в розыгрыше и разоблачении его воспринималось как \"право гражданина республики\", исполнение им гражданского долга
„вынесения суждшия, — \"возможность для каждого получить демократическое удовольствие от осуществленного выбора и демократическое удовлетворение от участия в общественной жизни\"» {Tucher A. Froth and Scum: Truth, Beauty, Goodness and the Ax Murder in America\'s First Mass Medium. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1999. P. 76).
106 Эстетически малоопытный зритель или читатель — это справедливо отнюдь не только для Америки позапрошлого века — склонен
американцев и в популярном искусстве США, начиная с конца XVIII в., эта фигура имеет четко определенную приписку. Янки — уроженец Новой Англии, человек торговый, энергичный, хваткий, гибкий, немногословный, но острый на язык. Его стихия — изменчивость, динамичная игра на различии цен и интересов. «Про коннектикутского янки рассказывали, что, когда бы и где бы его ни застали, на вопрос \"как жизнь?\" — он отвечал: \"подвигается\", что означало \"хорошо\", поскольку хорошо ему только в движении». Янки никому не доверяет, поскольку сам готов при случае надуть любого, но ни мошенником, ни преступником его назвать нельзя. Его принцип: никогда не быть правдивым буквально и никогда не лгать откровенно. Стойкая репутация ловчилы («Берегись, покупатель» — у янки чуть не на лбу написано) сама по себе обязывала партнера держаться настороже, что превращало торг в нечто вроде рыцарского поединка, честного состязания в хитроумии. Коварно-изобретательного янки склонны были опасаться простоватые деревенские жители и презирать аристократы-южане (бывшие у него по большей части в долгу); о нем судили свысока экскурсанты из Старого Света, обыкновенно осуждая за бездушие, излишнюю суетливость и неспособность наслаждаться «культурным досугом». Впрочем, по части розыгрышей («практических шуток» — practical jokes), а также в разговорном жанре янки не знал себе равных. «На вопрос он обычно отвечал встречным вопросом», — замечает К. Рурк, что можно было считать проявлением либо хитрости, либо общительности: «ведь прямые ответы в большинстве случаев вели беседу к концу; вопросы же или уход от ответа продлевали разговор и могли подсказать тему для новых»107. Генри Торо в той же (ему, как уроженцу штата Массачусетс, слишком знакомой!) манере усматривал еще и проявление специфической познавательной стратегии: «Мы, янки, не так уж не правы, когда в ответ на один вопрос задаем другой. \"Да\" и \"нет\" — ложь. Цель верного ответа не установить нечто, но скорее сдвинуть все с места. Все ответы — в будущем, и каждый день отвечает следующему. Неужели мы думаем, что можно знать их заранее?»108 В целом, в качестве комической
оценивать произведение искусства в категориях «жизненно—нежизненно», «правдиво—неправдиво», «верю—не верю».
107 Рурк К. Цит. соч. С. 15-16. . 1((8 Торо Генри. Высшие законы. М: Республика, 2001. С. 319.
саморепрезентации янки был высоко ценим и, можно сказать, любим американцами, а потому активно кочевал из фольклорного анекдота на сцену, со сцены в литературу — и в обратном направлении.
В качестве изощренно-городской версии этого популярного типа предметом широкого интереса к середине XIX столетия стал так называемый «confidence man» — человек, внушающий доверие, или, лучше сказать, торгующий доверием. Во многих нью-йоркских газетах летом 1849 г. была перепечатана информация об аресте мошенника, назвавшегося Уильямом Томсоном, который годом раньше прямо на улице выманил стодолларовые часы у некоего Томаса Макдональда. Сделал он это, прямо сказать, нехитрым способом: в ходе спонтанно завязавшейся беседы вдруг спросил: «Вы мне не доверите ваши часы до завтра?» — получил часы у растерявшегося собеседника и с ними был таков. Внимание газет превратило безвестного жулика, к которому и была впервые применена этикетка «confidence man», в фигуру многозначительную и чуть ли не символическую: действительно, аналогии из мира финансов, бизнеса, политики, где сходные операции осуществлялись в большем масштабе, напрашивались сами собой. Тему у репортеров перехватили фельетонисты, она обыгрывалась в популярных театральных фарсах, обрастала живописными версиями. Спустя шесть лет тот же жулик под другим именем объявился в городе Олбани, и о его игре «на доверии» опять со вкусом и в подробностях писали газеты109. Любопытно, что по крайней мере один из газетных комментариев предлагал при этом трактовать доверчивость одураченных как характеристику скорее позитивную, чем достойную осуждения: значит, не слишком еще ожесточилась американская нация, не слишком прониклась духом без-
109 «Он зашел в ювелирный магазин на Бродвее и приветствовал владельца: \"Как поживаете, мистер Майерс?\" Не получив ответа, спросил: \"Разве вы меня не узнаете?\" — на что мистер М. ответил отрицательно. \"Меня зовут Сэмьюэл Уиллис. Вы просто забыли, мы ведь с вами встречались три не то четыре раза\". Потом он сказал, что у него есть к мистеру Майерсу частное дело и им бы надо поговорить с глазу на глаз. Они отошли к концу прилавка, и Уиллис сказал Майерсу: \"Вы, я полагаю, масон\". Майерс подтвердил это, и тогда Уиллис попросил его одолжить шиллинг нуждающемуся собрату. Каким-то хитрым образом он выманил в итоге у Майерса шесть или семь долларов» (текст заметки «Мошенник-оригинал в городе: краткая повесть об обманутом доверии» цит. по: Quirk T. Melville\'s Confidence Man. From Knave to Knight. Columbia; London: University of Missouri Press, 1982. P. 22—23).
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
57
душного, безличного расчета и взаимной подозрительности, если даже ушлых ньюйоркцев относительно легко надуть, взывая к их доверию110. Человек, который неизменно, «на всякий случай» глух к братскому зову ближнего, предполагал автор газетного материала, скорее всего, сам закоренелый злодей с душой-айсбергом.
Вполне заурядный социальный факт, будучи «раскручен» прессой, на глазах разрастался в миф. Фигура шарлатана, надувалы, спекулянта доверием в американском обществе середины XIX века стала фокусом всеобщего настороженного внимания и опасливого любопытства. Интерес вызывал не только сам шарлатан, но и его собеседник-жертва — человек, поддающийся «магнетическому» воздействию, добровольно и чуть ли не с готовностью «покупающийся» на небескорыстные предложения. Как вести себя в подобных ситуациях? Как не оказаться в нелепой роли одураченного? Против жуликов-трикстеров как реальной общественной опасности неопытную молодежь предостерегали бесчисленные воспитательные руководства. Суть предостережений и характер рецептов были стереотипны: помни, что располагающий вид и искренняя манера не всегда надежны, доверяй только себе, не иди на поводу у другого. Но в том-то и дело, пишет по этому поводу историк культуры США К. Хальтунен, что молодой американец, которому по большей части и были адресованы эти полезные советы, сам пребывал в неопределенном, неуверенном, неуютно-промежуточном состоянии: внешние ориентиры в его глазах выглядели обманчиво, интериоризированная социальная норма (внутреннее убеждение) в быстро меняющихся обстоятельствах едва ли могла служить надежной опорой. Надувала — этот человеческий тип, максимально адаптированный к жизни в подвижном, пестром, динамичном рыночном социуме, выступал поэтому, с одной стороны, как опасный антагонист, а с другой — как естественный образец, «с кого» следовало делать жизнь, у кого учиться играть и выигрывать. Поэтому на страницах воспитательных руководств предостережения против коварных уличных лицедеев странно соседствовали с рекомендациями касательно того, как производить на окружающих наилучшее впечатление, как целенаправленно строить безупречную репутацию и т.д. Настойчиво предъявляемые требования искренности и предписание соблюдать напоказ условленные социальные формы
110 См. об этом: Quirk T. Melville\'s Confidence Man. From Knave to Knight. P. 21.
вопиющим образом противоречили друг другу, но этого, кажется, никто не замечал. В итоге, показывает К. Хальтунен, нормы поведения, маркированные как «искренние», стремительно входили в моду и так же стремительно из нее выходили, осознавались и отбрасывались как маски.
Идеал личностной аутентичности, внутренне цельного «характера» в Америке XIX в. был высокопрестижен, но, увы, плохо сочетался с реальной социальной практикой. Как базовое для системы коммуникаций осознавалось торгово-иг-ровое отношение, а оно предполагало с/вободу от «буквализма», динамическое равновесие между доверием и недоверием к другому, а отчасти и к самому себе, широкое внедрение в обиход иллюзионистского и дезиллюзионистского дискурсов.
Чтобы оценить по достоинству противоречивую природу и потенциал интересующего нас модуса общения, стоит вернуться во времени назад, к поре его первых проб. Мы рассмотрим в связи с этим один из ранних — весьма причудливых — газетных опусов Бенджамина Франклина.