121 Такому эффекту способствуют, в частности, самоуничижительные извинения за «излишнюю» непринужденность повествования: «Для тесной компании не будешь одеваться так, как для публичного бала» (С. 334).
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
71
или иному возможному гаранту правдивости повествования. Мера доверия к рассказу обеспечивается риторическим мастерством пишущего и поддерживается расположением читающего. Повествователь не дает нам, на манер Руссо, патетических обещаний полной откровенности, правды и только правды, напротив, на первой же странице объявляет, что мотивом (одним из мотивов), подвигнувшим его к писанию, был неискорененный грех тщеславия — в борьбе с ним, увы, не помогли никакие таблицы! К самобичеванию по этому поводу он, однако, не склонен и свое самокритичное признание использует как повод объясниться с читателем по принципиальному для себя вопросу.
Что есть тщеславие как не желание произвести благоприятное впечатление, стяжать видимый социальный успех, максимально привлекательным образом отразиться в зеркалах чужих глаз? В этом качестве оно традиционно и справедливо осуждалось моралистами, хотя в чем-то, оговаривается Франклин, заслуживает, кажется, и понимающего, терпимого к себе отношения. Ведь, будучи общераспространенно и явно неискоренимо, оно по-своему небесполезно. «Большинство из нас осуждают тщеславие в других, что не мешает им самим грешить этим свойством, я же, встречаясь с ним, отношусь к нему терпимо, будучи убежден, что оно часто идет на пользу и обладателю его, и тем, с кем он имеет дело; а посему ничего нелепого не было бы в том, если бы человек благодарил бога за свое тщеславие, как и за другие земные блага» (с. 328). Личность социально активная и заинтересованная в эффективности своих контактов использует тщеславие (своих партнеров и собственное) как «смазку», благодаря которой механизм человеческого взаимодействия функционирует эффективно и гладко. Потаенная, невидимая, неведомая окружающим добродетель, в глазах Франклина, свидетельствует либо о социальном неустройстве, либо о личностном дефекте, связанном с недостатком жизненной активности. В Новом Свете, в отличие от Старого, социальное пространство устроено не как иерархия взаимонепроницаемых слоев-сословий, а как всем (теоретически) открытый рынок, где каждый человек — сам себе коммивояжер. Личные достоинства подлежат обмену на общественное признание и успех. Не будучи открыты сравнению, вынесены в поле свободного обмена, в нем оценены и востребованы, они, увы, ничего не стоят и в силу этого как бы не существуют. В рыночном пространстве на вознаграждение претендует не добродетель как таковая, а именно зримая добродетель. Не
72
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
зря, по крайней мере со времен Адама Смита, рынок в западноевропейской культуре трактуется как общедоступное зеркало, глядясь в которое индивид получает представление о нужности и ценности своей деятельности, корректирует меру своих притязаний. В Америке «зеркальная» идентификация тем более актуальна, что фактически безальтернативна. Уже у Франклина эта стратегия социального поведения продумана и «прочувствована» сполна, в том числе в своих важнейших последствиях.
Я и мое социальное отражение — то, что я есть, и то, чем я являюсь, — разные, хотя и не посторонние друг другу ипостаси личности. В зоне социальной видимости (в глазах окружающих) любой человек представлен собственным образом, который при ближайшем рассмотрении оказывается продуктом сотворчества — бессознательного со стороны зрителей и более или менее осознанного, целенаправленного, изощренного со стороны самого субъекта.
Социальный маскарад — не только характерный эффект общества-как-рынка, но также повседневная практика демократического социального устройства. Власть «демоса» над собой, как и «самовластие» индивида, предполагает как бы раздвоение, разделение на взаимозависимые неравные части, из которых одна осуществляет управление, другая подчиняется, одна представительствует, другая представляема. В идеале (в просветительском проекте) отношения между народом и его избранниками должны были складываться как отношения между оригиналом и уменьшенной копией122 или между целым и частью — на практике так получиться не могло и, разумеется, не получалось. Представительная власть, давая людям свободу волеизъявления, повышала и риск манипуляции или обмана: «лучшие люди» (сетовал Токвиль) чувствовали себя обязанными производить наилучшее впечатление посредством искусства речи. Доверие, оказываемое им гражданами во вновь формирующейся социальной игре, определялось как величина изменчивая и строго мерная (то и дело замеряемая в голосах избирателей). Доверие должно было поэтому уравновешиваться скептическим недоверием. Избиратель не мог не доверять собственным представителям, однако не должен был доверяться им абсолютно. Отсутствие доверия или его избыток в равной мере неуместны и даже опасны.
122 «Ассамблея представителей, — писал Дж. Адаме, — должна быть точным портретом народа в целом» (Цит. по: Gustafson Th. Representative Words. Poetics, Literature, and the American Language, 1776—1865. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1992. P. 242).
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
73
Франклин рано проникается пониманием того, что «образ», форма, представляющая личность в социальном пространстве, может не вполне совпадать и даже не может вполне совпадать с ее «подлинным» внутренним обликом и намерениями. Несовпадение видимости и существа явлений — важнейший урок, усваиваемый молодым человеком по выходе из детского, патриархально-родственного мира в большой, «взрослый»123. Собственный публичный «имидж» он учится редактировать, старательно афишируя те черты и свойства (например, трудолюбие), которые могут выступать обеспечением кредита, и скрывая те (например, любовь к увеселениям или даже к чтению), которые столь полезной службы сослужить не могут. «Одевался я просто, не посещал увеселительных заведений. Не ездил ни на охоту, ни на рыбную ловлю. Бывало, правда, что от работы меня отвлекала книга, но случалось это редко, проходило скрытно и не вызывало пересудов; а чтобы показать, что я не загордился, я иногда сам привозил на тачке бумагу, купленную у оптового торговца» (с. 408). Юный Бен Франклин, тарахтящий тачкой по улицам Филадельфии, собственноручно доставляя бумагу в типографию, — один из самых запоминающихся образов в
123 Франклин с благодарностью вспоминает «почтенную, рассудительную квакершу» на борту шлюпа, везшего его из Ньюпорта в Нью-Йорк: она предостерегала юношу от опрометчивых знакомств, учила подмечать в незнакомцах обличающие их намерения «мелочи», которых неопытный взгляд не видел и тем более не умел интерпретировать. Подробно описывается в автобиографии и болезненный опыт, связанный с сэром Уильямом Китом, губернатором Филадельфии, неожиданно снизошедшим до знакомства с юным приезжим. Всесильный глава провинции, проникшись к юному Бену симпатией, вызвался быть ему покровителем — вместо отца, даже лучше отца — и при отъезде в Англию снабдил ценными рекомендательными письмами. Увы, по прибытии на «старую родину», Бен обнаружил, что бумаги, которые он бережно вез через океан, способны принести ему скорее вред, чем пользу. Тем не менее суммарное суждение автобиографа о губернаторе-жулике почти благодушно — обман оценивается не столько как подлость, сколько как человеческая слабость: «...что сказать о губернаторе, который не гнушается столь жалкими проделками, так бессовестно водит за нос неимущего, неопытного юнца! Это была у него привычка. Ему хотелось каждому сделать приятное, и, когда нечего было дать, он давал обещания. Вообще же он был неплохой человек, неглупый, порядочно владел пером и провинцией управлял с пользой для простого народа...» (с. 361). Губернатора «подвел» избыток воображения: ему так хотелось пообещать нечто великолепное, а юному Бену так хотелось поверить! На то, что в мире есть обман, вольный и невольный, сетовать бессмысленно, заключает Франклин, важно уметь по возможности не обмануться.
74
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
автобиографии. Что это, как не акт самоозначения? Перед нами означающее, у которого есть означаемое (трудолюбие, скромность, предпринимательское рвение), но нет референта. Образ, являемый потенциальным партнерам, клиентам и кредиторам, сочинен, искусствен. Но разве лжив? Свойства, которые в нем должны быть прочитаны, и впрямь присущи Франклину, к тому же он их в себе прилежно развивает. Выставляемое напоказ знаковое облачение — столько же маскарадный наряд, сколько одежда на вырост, «самоосуществляющееся пророчество», стимул к становлению желаемых качеств124. Создание проекций-«имиджей» обеспечивает личности момент движения — наложить запрет на их производство значило бы лишить ее возможности роста, поэтому, по Франклину, развивающаяся личность и не может быть само-тождественна.
В данном случае важно, что восемнадцатилетний лицедей с тачкой существует не только под взглядом жителей колониальной Филадельфии 1720-х годов, но и под взглядом старого Франклина из годов 1770-х, и под взглядом его символических сыновей, граждан американской республики. Этим двум последним надзирающим инстанциям, в отличие от первой (соседей-современников), открыты и «передний» план, и изнанка перформанса. Поскольку читатель согласен (вслед за автобиографом) трактовать их несовпадение благожелательно — не как обман, прегрешение против этической нормы, а как вариант нормы, взаимно соблюдаемое правило игры, — постольку он относит себя к одной с Франклином (как отцом американской нации) «команде». На этой функции «инициации», которую фактически осуществляет автобиографический текст, нам предстоит еще остановиться ниже.