201 John R.R. Spreading the News. The American Postal System From Franklin to Morse. Cambridge, Mass.: Harvard University Press: 1995. P. 5, 157.
202 Ibid. P. 1.
203 Ibid. P. 13.
140
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
интонация, голос, постольку и понимание всегда проблематично. Обращаясь к другому человеку посредством письма, я как бы предаю себя телесному небытию и уповаю на акт интерпретации со стороны читателя, по чьей доброй воле мое утраченное Я только и может восстать с листа бумаги. Автор письменного сообщения лишен уверенности в том, что предполагаемый им смысл будет верно воспринят, да и его отсутствующему собеседнику, получателю сообщения, в каком-то смысле недостает уверенности в том, кто, собственно, к нему обращается. Диалог в таких условиях, по определению, дефектен, но... обнаруживает и ценные преимущества.
На них указывает Генри Торо, в письме знакомому графически представляя идеальную модель общения в виде двух непараллельных, но непересекающихся прямых, между которыми сохраняется пустое пространство.
Под рисунком подписано: «Хорош ли, на ваш взгляд, этот символ взаимопонимания?»204 Далекость автора и адресата здесь (и не только здесь — о развитии этой темы в «Уолде-не» см. в приложении) последовательно трактуется как гарантия полноценности общения. Чрезмерная близость пагубна для «настоящего разговора», и напротив: чем собеседники дальше, тем они ближе, ибо тем больше простора (в промежутке) для развертывания и взаимодействия индивидуальных творческих потенциалов.
О преимуществах заочного общения перед общением лицом к лицу — в смысле проявления индивидуальной самобытности и духовной инициативы — размышлял в эти годы не только Торо. Вот прочувствованная тирада из популярного в середине XIX в. романа Д.Г. Митчелла (писавшего под пседонимом Ик Марвелл) «Мечтания холостяка» (1850): «Благословенны письма... единственно душевные собеседники! — восклицает повествователь и далее сравнивает непосредственный разговор и разговор, опосредованный письмом, приводя в пользу второго следующие доводы. — Речь, и ваша, и чья бы то ни было, подчинена условностям, в плену у обстоятельств... Оригинальная мысль, даже еще недовысказанная,
204 The Correspondence of Henry David Thoreau. W. Harding and С Bode (ed.). N.Y.: New York UP, 1985 (1974). P. 420.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 14 1
меняется под влиянием чужого взгляда, знака, улыбки, ухмылки. И вот — она уже ничья, уже не цельна, уже приобрела характер светский и смешанный — частью принадлежит тебе, частью другим... Не то письмо — здесь ты наедине с бездушным пером и белоснежным девственным листом бумаги»205. Эмоциональная полнота, свобода, подлинность самовыражения описываются здесь в связи с далекостью адресата и благодатным «бездушием» пера (soulless pen), т.е. свободой от непосредственного присутствия Другого в качестве «ограничителя», носителя социальной условности.
Свобода общения с Другим, не стесненная его непосредственным присутствием, ценима не только в акте письма, но и в дополнительном к нему акте чтения. Приведем в качестве примера стихотворение 636 Эмили Дикинсон «Вот как я читаю письмо» («The way I read the Letter\'s— this»), перифраз которого мог бы выглядеть так: я запираю дверь, я ухожу в самый дальний угол, прячусь от возможности стука, я въедливо инспектирую окружающее пространство, чтобы исключить случайного соглядатая, хотя бы и мышь, потом осторожно вскрываю замки-печати и — вникаю на свободе в собственную бесконечность, как она явлена кому-то, от меня далекому и для меня сверхценному. Жесткая минимизация внешних социальных контактов, конструирование особого, приватного и в то же время ничейного пространства общения делает его почти неотличимым от автокоммуникации, сугубо внутреннего диалога.
Стоит, однако, иметь в виду, что во вновь формирующейся медийной среде, в поле общедоступного, но всегда опосредованного общения, частная переписка играла все же незначительную роль. В общем и довольно внушительном объеме почтовых посланий преобладала деловая корреспонденция206, а из печатной продукции — газета. Газеты в Америке начали распространяться по почте в 1792 г. — к 1825 г. имело хождение около ста наименований, к 1850-му— около шестисот207. На новых территориях газета часто возникала при почтовом отделении как своего рода «придаток» — да и странно было бы не использовать бесплатную возможность
205 Zboray R. A Fictive People: Antebellum Economic Development and the American Reading Public. N.Y.: Oxford University Press, 1993. P. 113.
206 Из 120 000 000 писем, отосланных и полученных, к примеру, в 1854 г., 97 000 000 носили коммерческий и деловой характер (Zboray R. Op. cit. P. 72).
207 Fuller W.E. The American Mail. Enlarger of the Common Life. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1972. P. 123.
142
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
распространения, которую почтмейстеры буквально держали в руках. Поэтому не было в Америке чтения более популярного. Публично-уединенное общение с газетой208 и обсуждение газетной информации рано становятся частью быта. Поэт Дж. Р. Лоуэлл поражался двусмысленности стандартного газетного сообщения — личного послания, адресованного массе незнакомцев: «Посредством газеты не посылает ли некое семейство мне, совершенно постороннему, известие о кончине кого-то из родни? Или вот эта пара —- не хочет ли сообщить о собственной свадьбе?»209 Но и интимная связь на расстоянии легко оборачивалась фантомом, а само «письмо» уже назавтра теряло всякую ценность и могло быть использовано, например, для упаковки мыла. Шаблонное, эфемерное, часто продажное газетное слово если чем и отличалось (выгодно) от книжного, то динамизмом и демократичностью. Но именно в связи с этим дифирамбы в его честь звучали на каждом шагу. Кто читает толстые фолианты с золотыми обрезами? Единицы. Кто читает ежедневную газету? Все. «Дни книг отошли в прошлое, — вещал в 1835 г. Г. Беннет, основатель \"New York Herald\", — как и дни театра, и дни церкви. Та роль, которую они играли в движении человеческой мысли и человеческой цивилизации, теперь может быть смело передана газете. Газета способна направить больше душ к Небу и большее их число спасти от Ада, чем все церкви и часовни Нью-Йорка, а кроме того, одновременно умеет еще и заработать деньги»210.
Сделав скидку на шокирующую чрезмерность журналистской риторики Беннета, следует признать его частичную правоту: вступая в права, «медиа» переподчиняли собственной логике культуру в целом и традиционные виды словесности в частности. Американская литература «подрастала» при газете как «старшей сестре» (именно так, а не наоборот, как в Европе). Трудно назвать хотя бы одного крупного писателя, который не сотрудничал бы с популярными периодическими изданиями. Да и книга наравне с газетой при первой же (технической) возможности с готовностью переоделась в «одежду», удобную для путешествия без чинов, благо пере-
208 Многие путешественники по Соединенным Штатам отмечали комическое единообразие, с каким пассажиры, едва усевшись в железнодорожном вагоне или ступив на палубу парохода, разворачивали каждый свою газету.
209 Цит. по: Zboray R. Op. cit. P. 79.
210 Fishlcin S.H. From Fact to Fiction. Journalism and Imaginative Writing in America. London, 1985. P. 14.
_____Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 143
сылка стоила дешево и имела широкий социальный и географический охват. Публикации, представлявшие собой нечто среднее между газетой и книгой (прототипы современных «пейпербеков»), плодились начиная с 1830—1840-х годов и распространялись, как правило, по почте — по подписке.
Уподобление, хотя бы и чисто внешнее, литературного произведения почтовому отправлению приветствовалось широкой публикой, но хранителей культурного наследия, разумеется, не могло не коробить. Представления о литературном произведении как о цели-в-себе, о нерукотворном памятнике, о безупречной форме, в которой воплощены «благороднейшие мысли», и о нем же как о фактически средстве общественной коммуникации — неуютно сосуществовали в американском контексте, превращая книгу в заведомо двусмысленный объект. Обозначенные функции казались, да и поныне многим кажутся, вопиюще несовместимыми. В то же время для их уверенной дифференциации культурный контекст США не давал и не дает оснований: сказывается не только отсутствие прочной традиции, но и подозрительное отношение к иерархии, к любым обоснованиям избранничества без выборов, из политики распространяемое в сферу культуры. «Демократический принцип ныне столь же очевидно заявляет о себе в литературе, сколь и в политике, — констатирует не без торжественности \"North American Review\" в начале 1840-х годов. — В литературе, которая создается для народа, если не самим народом, всегда больше энергии и простоты, больше увлекательности и свободы, меньше изысканности и утонченности, чем в той, что предназначена для образованного класса и аристократов». Обращаясь к массам, говорится дальше в той же статье, «писатели будут руководствоваться количеством, а не качеством получаемой хвалы и свою репутацию будут мерить объемом полученного дохода»211.
Отстраниться от участия в общенациональном разговоре-обмене значило для писателя остаться в пустоте и одиночестве, не говоря уже о безденежье. Принципиального отшельника, такого, например, как Генри Торо, это, конечно, не могло остановить: в «Уолдене» он последовательно противопоставляет свои сочинения массовидным, общедоступным текстам, путешествующим по почте: «Что касается меня, то я легко мог бы обойтись без почты. Я считаю, что через нее посылается крайне мало важных вестей... Городская почта — это учреждение, где мы всерьез предлагаем человеку \"пенни
211 Railton S. Authorship and Audience. Literary Performance in American Renaissance. Princeton: Princeton University Press, 1991.. P. 27.
144
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 145
за его мысли\", как часто делаем в шутливой поговорке»212. Однако большинство американских литераторов не были расположены к радикальному противостоянию «почтово-рыноч-ной» словесности. Такая (оп)позиция ощущалась как экономически нереальная и — что еще важнее! — подозрительная в нравственном отношении.