345 The Reach of Dialogue: Confirmation, Voice and Commuinity. K.N. Cissna and R. Anderson (eds.). N.Y., 1994. P. 17.
34(1 Lane R.E. The Market Experience. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1991. P. 476.
Приложение РАЗГОВОРЫ О РАЗГОВОРАХ
Возможно ли большее чудо, чем хотя бы на миг взглянуть на мир глазами другого?
Генри Торо
Возможно ли читать что-либо, не задумываясь над тем, что есть чтение, не задаваясь вопросом о том, какие конкретные социальные условия делают его возможным?
П. Бурдье
В начале работы был поставлен вопрос о «сравнительном разговороведении», но развернутого сравнения коммуникативных практик мы пока не предпринимали. Впрочем, имплицитно момент сравнения по крайней мере двух национально-культурных контекстов — того, из которого интерпретатор исходит, и того, на который интерпретация направлена, — в работе все же присутствовал, определяя во многом вектор и характер предложенного обобщения. Признаки, характеризующие своеобразие американской версии литературной коммуникации, выделялись не «объективно», а соотносительно с русской моделью, своеобразие которой опять-таки скорее подразумевалось, чем подвергалось полноценной рефлексии. Литературные разборы, способные несколько продвинуть нас дальше в этом направлении, предлагаются с целью обозначить возможную перспективу продолжения работы.
В связи с этим важно оговорить проблематичность объективизирующего научного подхода для сравнительных исследований в сфере культуры. Акту сравнения необходимо предшествует определение общего признакового пространства, «усилению» которого и процедура, и структура сравнения призваны служить. Стартовой и одновременно итоговой платформой мысли выступает властная идеализация (в опыте сравнительного литературоведения это, как правило, жанр, период или направление). Уникальность творческой индивидуальности или конкретного произведения, исторической ситуации
или культурного контекста «естественным образом» сдвигается на периферию внимания, и в итоге мы теряем едва ли не больше, чем обретаем. Сравнение литератур или культур в каком-то смысле аналогично сравнению личностей: положив в основу обобщенный объективный параметр (условно — цвет волос или степень владения иностранным языком), мы получаем итог, радующий определенностью, но к личностям отношения уже не имеющий.
Если такой редукционизм нас не устраивает, мы остаемся лицом к лицу с задачей сравнения несравнимого, точнее — с проблематикой общения и взаимопонимания культурных субъектов. Исключительно полезной при этом может оказаться категория, близкая сравнению, но не тождественная ей: метафора. В отличие от корректно проведенного сравнения, метафора представляет собой не шаг, а прыжок, перескок через логическое основание. В качестве «намеренной категориальной ошибки»347 она соотносит явления не в рамках заранее определенного класса, а беря каждое в целостно-индивидуальном качестве. Сопрягаться они могут непредсказуемым образом — и по сходству, и по различию, причем чем многочисленнее, неожиданнее, даже причудливее возникающие при этом ассоциативные сопряжения, тем выше «резонирующая сила» метафоры и, стало быть, ее эвристический потенциал. Принципиально не обещая приращения «позитивного» знания, удачная метафора дает новое видение предмета. Она взывает и отзывается — приглашает увидеть в одном явлении структуры, условно подобные или полярные тем, что замечены в другом. «Другость» не подвергается при этом редукции, но получает возможность проявиться в «разговоре». Поэтому метафора с готовностью открывается описанию в терминах общения и может быть определена, в духе М.М. Бахтина, как особая форма непреднамеренной диалогичности.
По Бахтину, любые два высказывания, «отдаленные друг от друга во времени и в пространстве, ничего не знающие друг о друге», могут вступить в диалогические отношения, если сопоставляются в смысловой плоскости — не как вещи и не как лингвистические примеры, а будучи трансформированы в «мировоззрения», т.е. не в объектном, а в субъектном качестве. Важно, чтобы между ними наметилась «хоть какая-нибудь смысловая конвергенция (хотя бы частичная общность темы, точки зрения и т.п.)». Эта последняя выступает как повод к общению, результативность которого зависит от
347
Рикер П. Живая метафора // Теория метафоры. М. 1990. С. 442.
Приложение. Разговоры о разговорах
251
исследователя-«интервьюера», выстраивающего «диалог». Будучи сосредоточен «имманентно внутри текста», диалогический анализ в то же время разомкнут вовне: текст воспринимается «как бы некой монадой, отражающей в себе все и отражаемой во всем»348, содержащей в себе потенциальные ответы на любые вопросы, которые мы ей почтительнейше поставим349. Приводимые ниже «собеседования» классических литературных текстов, американских и российских, строятся именно таким образом и носят отчасти характер игры — надо надеяться, небессодержательной, безусловно, неисчерпанной и незаконченной. Игра эта служила «мотором» исследовательской работы с американским материалом, с результатами которой читатель уже знаком. Игра помогала также ощущать эту работу повседневно как производство «неуниверсального», «местного» знания — по определению спорного, открытого обсуждению и развитию.
1. Из пира в мир. В. Ирвинг и Н.В. Гоголь
We dream — it is good we are dreaming It would hurt us — were we awake
E. Dickinson
He спи, не спи, художник, Не предавайся сну...
Б. Пастернак
В финале новеллы «Рип Ван Винкль» (1819) Вашингтон Ирвинг напоминает читателю о том, что очевидно и так: им был использован (спроецирован на местный американский материал) сюжет, издавна бытующий в разных культурах. Этот сюжет — о неестественно продолжительном, волшебном сне героя — возводим к древнему мифу, но сводим и к бытовому анекдоту: о том, как некто проспал спьяну и попал в результате в конфузное положение. Сходную, двусмысленную по происхождению сюжетную схему мы обнаруживаем и в чуть более поздней повести Н.В. Гоголя «Коляска» (1835).
348 Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М, 1986. С. 44.
349 Сходный исследовательский жест применяется А.К. Жолковским: почему бы мс прочесть текст А с текстом Б в руках? тогда текст Б учиняет над текстом Л некое действие, структуры, им внутренне присущие, приходит ио взаимодействие (см.: Блуждающие сны, м,, I\'M; Zholkovski A. Text Countoi Гех1 Rereading Russian Literary History Stanford Stnnfonl University 1\'if\" 19У4)
252
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Эти произведения, насколько мне известно, никогда не сопоставлялись, хотя аналогии между творчеством Гоголя и творчеством Ирвинга находились без труда еще при жизни обоих писателей (Ирвинг приобрел популярность в России уже в 1820-х годах, и проза его самому Гоголю была достаточно хорошо знакома)350.
Обе вещицы носят демонстративно легкомысленный, «пустячный» характер, но в обеих сквозь преобладающий комизм ясно слышатся лирические ноты боли, страха, сострадания. И неудивительно: опьянение, сон, греза — расхожая метафора воображения, а воображение для человека, причастного искусству, — категория жизненная: это то, чего он и заложник, и счастливый обладатель, что выделяет его среди прочих людей и служит мостиком взаимопонимания.
Досужая, но насущная, практически никчемная, но драгоценная способность представлять то, чего нет, — не она ли является предметом обсуждения (косвенного) в обеих историях? А если так, можно спрашивать дальше: чем отличается отмеченный даром воображения человек от других людей? Чем он привлекателен для них и чем подозрителен? Какие ожидания предъявляются ему и как он на них отвечает? Именно в этой плоскости мы и попробуем рассмотреть «пустячки» российского и американского классиков.
Происходящее в обеих новеллах можно свести к условному инварианту:
1) В рамках обыденной, заурядной, «домашней» действительности выделяется некий персонаж — носитель (комически сниженного) художественного дара.
2) Он оказывается особым образом отмечен, а именно: удостоен присутствия на дружеском пиру «героев», своего рода (опять же с учетом комического снижения) Олимпе, празднике воображения.
3) Опьянев, он погружается во вневременье сна, из которого потом оказывается выброшен обратно в реальность, где вынужден иметь дело с последствиями своего самозабвения.
В этой сюжетной схеме нетрудно усмотреть метафору творческого акта: индивидуальный «улет» в сладко-компанейский мир воображения и затем возвращение к принципу реальности и социальной ответственности. Вслушиваясь в специфический резонанс, который эта метафора получает у
350 По крайней мере, один из рецензентов-современников сравнивал русского и американского писателей в пользу последнего. См. об этом: Николюкин А.Н. Литературные связи России и США. М.: Наука, 1981. С. 242-244.
Приложение. Разговоры о разговорах
253
американского и русского классиков, мы попробуем увидеть след (или предвосхищение) становящегося национально своеобразного литературного мифа.
Новелла Ирвинга, «старшая» по времени написания, была впервые опубликована в «Книге эскизов» (1819), где «в паре» с «Легендой о Сонной Лощине» представляла американскую тему на фоне явного преобладания европейских (британских) мотивов и образов. С тех пор именно эти два произведения традиционно выделяются в наследии Ирвинга-новеллиста как хрестоматийные шедевры, они открывают собой «канон» американской художественной классики, как бы ни оспаривался он в последние десятилетия.