М. Фуллер, одна из влиятельнейших литературных дам XIX столетия, в заметке с характерным названием «Поэты для народа» (1846) использует как раз интересующую нас метафору — литература-как-переписка — и при этом формулирует следующую дилемму: «Стихи или вообще произведения литературы можно представить себе в двояком освещении. Можно признавать таковыми лишь совершенные сочинения и требовать, чтобы все, предаваемое печати для блага человечества, отвечало наивысшим критериям формального совершенства... <С другой стороны,> литературу можно рассматривать как огромную систему взаимного истолкования (mutual interpretation), в которой участвуют люди разных сортов и сословий. Это своего рода переписка между членами одной семьи, которые часто пребывают в разлуке и озабочены тем, чтобы остаться друг для друга в духовном соприсутствии». Далее Фуллер поясняет, что книга-как-памятник и книга-как-письмо предполагают существенно разное к ним отношение. Одна хранит золотые зерна непреходящей мудрости, другая приглашает к демократическому общению, в рамках которого люди обмениваются опытами текущей жизни. К мудрости человек приобщается почтительно — опыт осваивает с интересом, но без пиетета. И та и другая установка, по мысли Фуллер, в крайнем развитии бесплодна и даже опасна. Упорствуя в первой, недолго впасть в «чрезмерную требовательность» (hypercriticism) и «педантство», другая чревата «неразборчивой терпимостью и неправомерным уравнением того, что подлинно прекрасно, с тем, что не более чем сносно». «Гармонизация» обеих возможностей желательна, но не ясно, как ее достичь, и собственные симпатии Фуллер, при всех оговорках и сомнениях, довольно явно отдает второй: «Дух времени, упорно ищущий пути, подчас непредсказуемые, к достижению наибольшего счастья для наибольшего числа людей... отдает первенство той тенденции, что располагает к наибольшей открытости и щедрости»213.
К этому же времени (1845) относятся мечтания Эдгара По об «анастатической печати» — новейшей технологии, которая позволила бы писателям избежать, во-первых, зависимости от издателей, интересующихся исключительно выгодой, и «познакомить публику с сочинениями, которые наиболее ценны, однако и наименее доступны, поскольку не поддаются продаже», и, во-вторых, отчуждающего, обезличивающего эффекта печатного текста: сохраняя индивидуальные особенности почерка, книга, подобно частному письму, давала бы читателю ощущение непосредственного, почти телесного соприкосновения с автором. Но самое интересное —- то, что, при всех притязаниях на духовный аристократизм, По явно озабочен демократизацией литературного поля, обеспечением его равнодоступности, вплоть до неразличения ролей писателя и читателя: «Ныне литературный мир представляет собою некий не вполне отвечающий своему назначению Конгресс, большинство членов которого вынуждены слушать в молчании, в то время как привилегия красно говорить принадлежит немногим. При новом режиме вторые смогут высказываться так же часто и свободно, как и первые, и удостоятся, несомненно, ровно такого внимания, какого заслуживают внутренние достоинства их речений»214.
Итак, восходящий к европейскому Возрождению духовно-аристократический идеал «государства словесности» (repub-lique des lettres) в американском контексте перетолковывался как демократическая «республика писем» — власть народа над словесностью215. Новое, «буквалистское» прочтение старой фразы указывало на изменившиеся условия функционирования литературы как социального института. В становящейся империи коммуникаций художественная словесность осознавала себя причастной к властному центру, который был везде, куда досягало печатное слово, свободно конвертируемое в общественное влияние (голоса) и деньги, и в то же время,
212 Эмерсон Р. Эссе; Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: Худож. лит., 1986. С. 450-451.
213 Цит. по: Zweig С. Feminist Conversations. Fuller, Emerson, and the Play of Reading. Ithaca; London: Cornell University Press, 1995. P. 209.
214 The Complete Works of Edger Allan Рое (17 vols). J.A. Harrison (ed.). N.Y.: AMC Press, 1902. Vol. 14. P. 153, 159.
215 «Никогда еще сочувствие, признание и внушительное вознаграждение не были обеспечены писателю так верно, как теперь, — рассуждает в 1859 г. литературный обозреватель популярного американского журнала «Harper\'s Magazine» (в статье с характерным названием: «Публика, которой счет на миллионы»). — Дело в том, что народ теперь видит в литературе свою собственность... и намерен воспользоваться правом хозяина \"без посредников и условий\"» (В оригинале употреблена терминология из лексикона торговцев недвижимостью) — Цит. по: Railton S. Op. cit. P. 19—20.
146
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
наряду с личной перепиской216, — скромной провинцией, где культивировалась тоска-мечта по «настоящему разговору» — общению личностному, интимному, не ограниченному прагматической функциональностью. Увы, за пределами семейного круга (или узкого слоя культурной элиты) этот идеал ощущался как безнадежно периферийный.
Та же Маргарет Фуллер пишет собрату по кружку транс-ценденталистов Э. Чаннингу из Чикаго в августе 1843 г.: «Красота этих мест ошеломляет, но люди, ах, как же среди них одиноко!., их заботит, мне кажется, исключительно то, как достать из земли ее богатства». Относительно упований Чаннинга на распространение в западных штатах задуманного им интеллектуального журнала Фуллер полна пессимизма: «Меня всерьез огорчает, дорогой Уильям, что я ничем не смогла помочь Вашему делу, по той простой причине, что у меня не было ни одного разговора, где можно было бы естественно затронуть те предметы, которым Вы намереваетесь посвятить Ваше издание. Всякий раз я вынуждена выслушивать отчеты о местных делах, о политике или сельском хозяйстве, или рассказы о домашних заботах, или охотничьи рассказы. Обо мне лично никто не задал ни единого вопроса... Друг мой, я отчаянно скучаю по дому, только где же этот дом?»217 Публичное общение сосредоточено на «деле» и равнодушно к личностям; в качестве его заложников двое одиночек — Фуллер и Чаннинг — общаются на расстоянии, посредством писем, и взаимопонимание между ними полнее, чем у каждого с непосредственным окружением. Желанный для Фуллер «дом» фигурирует как противоположность вездесущего рыночного обмена, но это какой-то призрачный дом, неизвестно где существующий, — возможно, дом-вигвам, воздвигаемый всякий раз на новом месте: там и тогда, где и когда письмо попадает в руки понимающему адресату.
Поэтому скепсис в отношении обезличенной почтовой коммуникации не мешает Торо сравнивать хорошую книгу именно с письмом: «Я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, — заявляет он в начале \"Уолдена\", — простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о
216 Взаимосвязь литературы и эпистолярного творчества отмечалась не раз, в частности то, что рост масштабов личной переписки (которая приучала читательское воображение к работе вчувствования в другую личность, конструирования ее в воображении) сопутствовал и косвенно способствовал становлению вкуса к чтению беллетристики и массовизации ее аудитории.
217 The Letters of Margaret Fuller. Vol. 3. P. 142.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 147
том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из далеких краев...»ш (курсив мой. — Т.В.). Домашняя, душевно-родственная связь, как явствует из этой метафоры, особенно остро переживается на расстоянии.
Через этот парадокс мы попытаемся понять условия неписаного пакта, наново заключаемого между литератором и читателем в Америке.
Важнейшее отличие личного письма от газеты состоит в том, что оно начинает свой путь в пространстве сугубой приватности и в другом таком же пространстве его заканчивает. Само же движение осуществляется в пространстве общедоступном и обобществленном. Определяющей характеристикой письма как средства общения выглядит поэтому его оборачиваемость {конвертируемость). Листок, которому доверено мое, пишущего, самовыражение, должен спрятаться в конверт или вывернуться лицом внутрь, оборотом наружу (вплоть до середины XIX в. письма, как известно, просто складывались втрое и запечатывались воском или облаткой). Публичное лицо письма безлично — оно несет на себе лишь ясно читаемые знаки законности его движения в системе коммуникации: адрес и имя адресата, которому предстоит оплатить почтовую услугу и/или марку как свидетельство предоплаты. Между внешней униформностъю, которая обеспечивает письму подвижность, и уникальностью обращения одного индивида к другому нет прямой связи, но имеется парадоксальная взаимозависимость: в отсутствие того или другого (униформно-сти или уникальности) письмо не является по-настоящему письмом. Его существо, таким образом, связано с двойной принадлежностью — социальной макрокоммуникации, которая развивается вширь, стремится к экспансии, и индивидуальной автокоммуникации, направленной в глубь каждой отдельно взятой личности.
На обоюдную дистанцированность и неуверенность как характеристики «общения путем переписки» обратил внимание еще А. де Токвиль, и он же был склонен трактовать эти свойства как отличительные черты американского (или современного) социума в целом. В «эпоху демократии», обобщал он, люди «оказываются предоставленными самим себе; рассчитывая лишь на собственный ум, они почти всегда терзаются сомнениями...». Разрывы, требующие преодоления, отделяют одного человека от другого и даже его же — от самого себя:
Торо Г. Цит. соч. С. 385.
148
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
в силу изменчивости внешних обстоятельств личность то и дело от себя удаляется: «...мысли людей, живущих в демократических странах, часто имеют неустойчивый характер... поскольку их общественное положение беспрестанно меняется, само непостоянство судьбы не позволяет им твердо держаться какого-либо из своих убеждений». Из этих наблюдений Токвиль делает важный вывод применительно к сфере общения и тем новациям, которые вносит в нее «эпоха демократии»: речь людей «должна быть достаточно просторной для того, чтобы включать в себя все эти колебания. Поскольку они никогда не знают, будет ли идея, которую они выражают сегодня, соответствовать той новой ситуации, в которой они окажутся завтра, они естественным образом обретают склонность к абстрактным словам. Абстрактное слово подобно шкатулке с двойным дном: вы можете положить в нее любые идеи и незаметно для посторонних глаз забрать их назад»219.