77 Цит. по: Каттеп М. A Season of Youth. The American Revolution and the Historical Imagination. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1978. P. 190.
78 Следует учитывать, что в употреблении XIX в. слово «character» означало не совокупность свойств личности, а ее нормативную основу, социально-нравственную образцовость.
79 The Writings of Thomas Jefferson. 20 vols (Washington D.C.: The Thomas Jefferson Memorial Association, 1904). Vol. 11 — 12. P. 277.
билизации физических сил, но и особого устройства воображения — способности разом верить, принимать возможность невероятного, и сомневаться, обмеривать небывалое аршином здравого смысла. Специфическую тактику, направленную на частичную нейтрализацию шока новизны, воплощала в себе так называемая «небылица» (tall tale) — едва ли не самый популярный и оригинальный жанр американского фольклора. Юмор выступал в ней как средство обороны и орудие нападения, а хвастовство, велеречивое, но не самозабвенное, культивировалось как способ самоутверждения и состязательный вызов сопернику. «Из любви ли к языку, размахом отвечавшему громадности континента, или подсмеиваясь над непомерностью собственных надежд и ожиданий, американцы приняли залихватское преувеличение как национальный способ выражения, а самое небылицу как национальную форму юмористического повествования»80.
Слово «граница» («frontier» — «фронтир») в США долгое время использовалось взаимозаменимо со словом «Запад», а значение последнего зависело от ситуации и языковых привычек говорящего. То быстрее, то медленнее, на протяжении полутора столетий воображаемая линия между Востоком и Западом двигалась от Атлантики в направлении Тихого океана. Так писалась история освоения «границы», которая сама истории не знала, ибо с каждым новым сдвигом время на ней начиналось заново. Странное место, лишенное временных и пространственных координат, этим привлекательное и этим же подозрительное, — «граница» была ни на что не похожа и в то же время прославлялась (с некоторой, правда, опаской) как апофеоз всего истинно американского. «Где человек еще так проникнется доверием к себе, как не на новой территории? Здесь он всецело себе предоставлен, здесь у него нет других друзей, кроме собственных талантов, здесь личная энергия приносит мгновенные и зримые плоды, здесь выше его лишь те, кто талантливее, и ни чин, ни род, ни богатство, ни прошлая репутация ничего НЕ ЗНАЧАТ, как не значат ничего и семейные связи, и отношения господства и услужения, — здесь вчерашний незнакомец может стать всеобщим кумиром, здесь посредством одной удачной речи можно завоевать завидное положение, но на следующий день, потерпев неудачу, все потерять, здесь человек открыто состязается со множеством других на общем поле. Здесь быть
80 Wonham H.B. Mark Twain and the Art of Tall Tale. Oxford; London: Oxford University Press, 1993. P. 21.
профессионалом все равно что участвовать в скачках за приз, который манит тебя наравне с твоими соперниками...»81
В сообществе, формирующемся на «границе» (временном, подвижном, как и она сама), равенство постулировалось как основа общения, но всегда сохранялась настороженность в отношении возможного неравенства, сюрприза, подвоха, а то и насилия со стороны незнакомцев. Отсюда привычная недоверчивость, воздержание от открытого проявления чувств, характерная маска невозмутимости, культивируемая юго-западным («пограничным») фольклором. За «непроницаемым» лицом (в американской идиоматике обозначаемым как «deadpan» или «poker face») прятался страх быть обманутым, оказаться в зависимости у другого. Он парадоксально сочетался с острейшей нуждой в сочувствии, опоре, товарищеской взаимоподдержке, без которых выживание в трудных условиях было немыслимо. Страх и нужда в сочетании с самоуверенностью и оптимизмом как раз и составили психологическую подоплеку «tall tale» как процветавшего на «границе» разговорного жанра.
Впрочем, разве только на «границе»?! В 1830—1850-х годах он необыкновенно широко и стремительно распространился в американском обиходе82: в бытовой речи, на сцене, на газетной странице, в устной политической риторике. В «небылице», и именно в ней, находила удовлетворение, констатирует культуролог К. Рурк, потребность в общении, которая «скопилась повсюду, во всех уголках страны, на заброшенных фермах, в изголодавшейся пустоте лесной глуши, на широких пространствах рек», как, впрочем, и «на густонаселенном востоке»83.
Читая текст «небылицы» на русском языке, легко увидеть в ней аналог фантастической богатырской сказки, однако это будет ошибкой. В отличие от сказки «небылица» не имеет этического стержня: ее мир не законосообразен, а безза-
81 Baldwin J.G. The Flush Times of Alabama and Mississippi. N.Y., 1957 (1853). P. 167.
82 Разумеется, этот комический жанр («охотничьи рассказы») не уникален для Америки, популярнейшим его образцом в европейской культуре были и остаются, к примеру, «Похождения барона Мюнхгаузена» (J786) Э. Распе (кстати, эта книга была в свое время исключительно популярна в США: в течение первых 50 лет с момента опубликования выдержала 24 переиздания).
83 Рурк К. Американский юмор. Исследование национального характера. Краснодар: Кубанский государственный университет, 1994. С. 32-33.
конен, хаотичен, упорядоченность вносится в него только творческой волей рассказчика. Повествование, как правило, представляет и прославляет подвиги выживания, при этом жестокий реализм детали сочетается с эмоциональной отчужденностью (ситуации, связанные с насилием и страданием, выглядят как игровые, а в игре неуместно /сострадание жертве).
Игровое начало преобладает и в способе рассказывания «небылиц» — в бесконечно разнообразных ситуациях неформального общения: в баре, на палубе парохода, в экипаже, у старательского или охотничьего костра, на лавке у деревенского магазина или почты и т.д. Бывало, что рассказывалась отдельная история, но чаще они выстраивались состязательной чередой, при этом рассказчики либо друг другу «поддакивали», либо, наоборот, «подначивали», провоцировали друг друга. В промежутках воцарялось молчание, когда слушатели будто дивились про себя необычайности услышанного, из этих пауз рождались истории еще более невероятные. «Небылицы, — констатирует К. Рурк, — очень часто напоминали борцов, сцепившихся в схватке, или хвастунов, затеявших состязания в шумной риторике, прыжках, петушином крике и ржанье, которыми предварялись сражения в глуши леса, — одна легенда бросала вызов другой»84.
Другой современный исследователь жанра определяет «небылицу» как «фантастический рассказ, который, опираясь на реализм детали, временно обретает вид достоверности»85. Как правило, история притворяется буквально-доподлинной, декларативно отрицает дистанцию между фактом и словом и в то же время предполагает таковую. Рассказ правдив, но невероятен, — невероятен, но правдив, — ему трудно поверить, но его, как правило, невозможно или трудно проверить. Происходящее отсюда ощущение двойственности, неопределенности считается определяющим для функционирования «небылицы» как жанра86.
84 Рурк К. Цит. соч. С. 47.
85 Yates N. W. Wiliam Porter and the «Spirit of the Times». Baton rouge: Louisiana State University Press, 1957. P. 153.
86 См. об этом главу «Выспренняя речь: полуправда или полуложь?» в кн.: Бурстин Д. Американцы: Национальный опыт. М.: Прогресс, 1993. С. 371-378.
Устоявшийся перевод словосочетания «tall tale» русским словом «небылица» нельзя, кстати, считать вполне адекватным. В русском жанровом обозначении важно, что речь идет о не-были, о чем-то, не имеющем бытия, не отсылающем к бытию; в американском («tall tale» —
Имея ярко выраженный «местный колорит», «небылица» создавалась в расчете не столько на местный, стабильный, сколько на разные и розные контексты восприятия, на чем, собственно, и строился игровой эффект. Хитроумный «янки», не знающий себе равных в деревенской глуши, в большом городе оказывался неловким мужланом, зато и городской ловкач в условиях дикой «границы» — всего лишь «зеленый»; то же можно сказать и о многоопытном европейце, который обнаруживал полнейшую беспомощность перед лицом американских «чудес»! Универсальная мудрость-компетентность невозможна, учит «небылица». На вызов новизны, непредсказуемости, чужести ответ ищется всегда применительно к случаю, в этом случае как раз и уместна игровая, доверчиво-подозрительная, настороженно-открытая установка сознания. Как правило, небылица рассказывалась среди «местных», но в желательном, если не обязательном, присутствии «чужака», что создавало заведомо двоякую перспективу восприятия. Любой из «бывалых» мог без труда и достаточно точно определить дистанцию между вероятной фактической основой рассказа и «авторской» версией. Напротив, «зеленый» (greenhorn, tenderfoot), не владея контекстом, о мере творческой деформации реальности мог только гадать. Его недоумения усугублялись тем, что сам рассказчик и «бывалая» часть аудитории сохраняли непроницаемо серьезные лица, пребывая как бы в заговоре против «чужака». Последний оказывался в сложном положении: он мог вообще не заметить преувеличения и наивно принять рассказ за чистую монету; мог начать опровергать сомнительные, с его точки зрения, факты; мог прийти в растерянность из-за неразличимости фактов и фикций. Во всех этих случаях он сам себя заведомо отлучал от сообщества «бывалых» и в этом смысле оставался в проигрыше. Одна из основных функций небылицы, в определении К. Браун, — развитие и укрепление групповой идентичности: «Небылица инициирует новых членов группы при условии, что они правильно играют в игру»87.
Итак, перед нами довольно «коварный» вид общения, который внешне представляется обменом опытом, информацией «из первых рук», а по сути является состязанием в
букв, «длинная» или «высокая», в любом случае «вытянутая» история) важен момент количественного преувеличения, относительности, мерности.
87 Brown С. The Tall Tale in American Folklore and Literature. Knoxville: University of Tennessee Press, 1987. P. 35.
производстве образов, правдиво-фиктивных и фиктивно-правдивых, т.е. в игровом трасформировании реальности88. Полноценный участник игры — тот, кто способен даже в отсутствие точного знания оценить-прикинуть меру преувеличения (творческого искажения) правды партнером и ответить на вызов собственным «перформансом». Вот выразительная характеристика рассказчика небылицы — одного из героев Дж.Г. Болдуина: «Болус был враль от природы, как бывают от природы беговые лошади или собаки сеттерской породы. То, что он делал по этой части, шло от бессилия перед зовом инстинкта и от бескорыстной любви к искусству... Правда для него была слишком мелка, факт — слишком сух и обычен для его энтузиастического гения. Он прибегал к факту лишь для затравки, чтобы начать, а затем, подобно шелфил-довскому лезвию, обрабатывая материал драгоценный, но грубый, перекраивал его и шлифовал, наделяя собственной мерой ценности. Перегородки между тем, что он воображал, и тем, что помнил, он давным-давно пустил в распыл. Как перестал отличать и впечатления, которые производил сам, от тех, которые на него производило нечто, — что бы он ни придумывал, для него все становилось фактом»89. Подытоживая, остается лишь повторить, что при сказывании «небылицы» ценность рассказа определялась мастерством преобразования исходного «сырья». В этом мастерстве как раз и