Повествователю и впрямь есть чем «ошеломиться», когда Дюпен (в «Убийствах на улице Морг»), в порядке демонстрации своих возможностей, прочитывает, как по книге, лениво-произвольное блуждание ассоциаций своего слушателя, восстанавливая цепочку: зеленщик — булыжник — стереото-мия — Эпикур — созвездие Орион — актер Шантильи. Все дело в методе, поясняет при этом Дюпен, в умении по внешней детали восстановить внутреннее, не видимое глазу движение мысли. С чем можно вроде бы и согласиться, но вот что странно: процесс толкования знаков-следов в какой-то мо-4 мент принимает характер я/>е<?утадывания. «...Я так и ждал, что
256 В «Тайне Мари Роже» это, разумеется, Нью-Йорк — место действия реального, так и не раскрытого на момент написания новеллы криминального случая, — имена вовлеченных в него лиц, названия улиц и местных газет По педантично переиначивает на французский лад. В связи с этим стоит еще раз подчеркнуть и напомнить: вся жизнь По была связана с городом, газетой и суетой литературного рынка — «сумрачные и угрюмые чертоги» родовых замков и уединенных аббатств, где происходит действие иных его новелл, — не более чем искусственные декорации, дань, возможно, не столько личному его вкусу, сколько коллективному пристрастию плебеев-горожан, настоящих «чертогов» в глаза не видевших.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 111
вы устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона. И вы действительно посмотрели вверх... Я понимал, что Орион наведет вас на мысль о Шантильи, и улыбка ваша это мне подтвердила». В сущности, это пример «покупки»: Дюпен демонстрирует столько же наблюдательность, сколько тонкое понимание, автоматизма чужого сознания— отсюда всего лишь шаг до направленной манипуляции.
Мысль о том, что в монологах-моноспектаклях Дюпена присутствует то, «что французы называют charlatanerie», высказывается самим повествователем, но отметается им, хотя сколько-нибудь въедливый читатель257 без труда найдет в тексте аргументы в ее пользу (то же относится и к другому вскользь высказываемому подозрению: что проницательность Дюпена есть, быть может, следствие «перевозбужденного... и больного ума»). Свое отношение к «многообразным причудам» друга повествователь выражает при помощи опять-таки французской фразы: «je les menageais» — «я им потакал», что в данном случае означает: «я им подражал, их повторял, был их зеркалом». Политика доверчивого «потакания» естественно разделяется читателем, но не выглядит для него единственно возможной258.
Уж очень похоже объяснение Дюпеном применяемого им метода (как пути достижения «единственно возможных выводов») на разоблачение карточного фокуса: последовательность движений неотразимо проста, а результат совершенно неожиданен. Разоблачение перформанса оказывается на по-
257 Не отождествляющий себя «естественно» с рассказчиком, а дифференцирующий свою позицию от его, что предполагает род «сопротивляющегося» чтения.
258 Вполне вероятно, что По использует здесь иностранную фразу в расчете на возможность (отчасти коварную) игры слов: французский глагол «menager» и родствен, и зрительно и по звучанию близок английскому «to manage», но, обозначая действие, направленное на другого человека, они имеют смысл почти противоположный: «потакать, потворствовать» или «подчинять, руководить».
В рассказе «Система доктора Смоля и профессора Перро» так называемая «система поблажек» (последовательное потакание больным, устранение даже видимости противодействия со стороны «принципа реальности») описывается как способ гуманного обращения с умалишенными и излечения их. Система, увы, оказывается сомнительно эффективной. Затруднительность положения повествователя в рассказе связана с его неспособностью различить «норму» поведения и речи и проявления безумия: норма неоднозначна, изменчива и порой причудлива, в то время как Нйнярналда0С1Ь.-Ри-Ш4О1щескд^5£ди1ельна в своем гиперрационализме.
178
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 179
верку его продолжением, так что впору спросить: точно ли перед нами метод? или искусно созданная видимость метода!™
В рассказе «Убийства на улице Морг», к примеру, сыщик изначально выражает уверенность, что преступник не мог проникнуть в комнату иначе, как через окно; читатель эту посылку с готовностью принимает. Далее Дюпен предполагает, что неизвестный не мог быть обычным человеком, и это выглядит опять-таки логично, исходя из уже предоставленных нам (в виде газетных цитат) «объективных» свидетельств: причудливая речь, непомерная сила, жестокость и ловкость, обнаруженные незнакомцем. Преступник не мог быть человеком, заключает Дюпен в качестве следующего шага, ссылаясь на необычные отпечатки пальцев, замеченные им на шее убитой, а также на_кдок волос, обнаруженный в ее руках. Последнее — исключительно весомая улика, настораживает лишь то, что в руки Дюпену она попадает явно «жульническим» образом260. Зато теперь уже рукой подать до открытия истины: вот вам том Кловье! — предлагает Дюпен изумленному слушателю, прочтите «этот абзац», и вы узнаете: преступник мог быть только орангутангом с острова Борнео, ибо описание «в точности совпадает». Логически обязательным этот последний пируэт мысли назвать никак нельзя, но это не мешает ему быть благодарно проглоченным аудиторией.
Предлагаемая Дюпеном «цепочка рассуждений» больше напоминает вдохновенное рифмоплетство поэта, в котором проявляет себя предвосхищающий инстинкт, чувство формы, не отражающее реальность, а диктующее ей. Там, где факт вступает в противоречие с «авторским» видением, именно факт, а не видение подлежит разоблачению... и, точно, оказывается видимостью факта. К примеру, полицейские убеждены, что окно в спальне мадам Л\'Эспане не открывается. Но в соответствии с догадкой Дюпена, оно должно открываться, — и это подтверждается при более тщательном обследова-
259 Возникает и другой интересный вопрос: чего стоит проницательность Дюпена, восхищающая рассказчика, но также предъявляемая к оплате (в двух рассказах из трех Дюпен, как истинный профессионал, продает свои интеллектуальные услуги)?
260 разве не превозносил он сам дотошность парижской полиции по части обысков? Разве не производил свой обыск под строгим надзором полицейского? Уже то, что он «нашел» улику, странно, а то, что он ее утаил, — поступок явно предосудительный, сам по себе граничащий с криминалом.
нии. Полицию смущает, что окно, даже если оно было открыто, некому было закрыть. Значит, должна быть тайная автоматическая защелка, — и она, конечно, находится. А как быть с гвоздем, намертво сидящим в раме? Гвоздь должен оказаться сломанным. И так далее. Моряк с мальтийского судна (владелец искомого орангутанга), чей образ так живо нарисовало нам воображение Дюпена, не столько используя скудные знаки-улики, сколько отталкиваясь от них, «материализуется», и не когда-нибудь, а именно в тот момент рассказа, когда эффект от его появления максимален, что вызывает у слушателя (а заодно и у читателя) новый прилив восхищения.
Неужели нам мало указаний на то, что с нами играют, что и в этом случае мы выступаем жертвами искусной «покупки»? Что месье Дюпен в сговоре с мистером По, который придумал для начала невероятную историю о том, как орангутанг с острова Борнео случайно оказался в частном доме в Париже, случайно убежал в случайно открытое окно, случайно унося в руках хозяйскую бритву, случайно же запрыгнул в другое открытое окно, где две женщины случайно не спали в ночной неурочный час. Здесь все — «совпадение» или, выражаясь на литературный манер, случайная рифма. Мы знаем, однако, что в поэтическом произведении даже бессмысленное на первый взгляд созвучие образует смысловое единство. Так и тут: По и Дюпен сочиняют-играют на пару. По подбрасывает рифму, Дюпен, гипнотизируя нас авторитетом аналитика, оправдывает ее «логически», заставляет поверить, что иначе и быть не могло. Самого По забавляло восхищение, с каким большинство читателей воспринимали его аристократического сыщика, — в письме Ф. Куку мелькает ироническое признание: «Что касается ухищрений (hairsplitting) моего французского друга, то тут вы совершенно правы — они рассчитаны на эффект... людям кажется, что они (рассказы. — Т.В.) более хитроумны, чем на деле, — по причине их метода или того, что представляется методом. Например, в \"Убийствах на улице Морг\" хитроумно распуты-1 вается паутина, которую сам автор соткал для того только,\' чтобы потом распутать. Читатель путает хитроумие... Дюпе-/ на и — создателя рассказа о нем»261.
И так у По на каждом шагу: то ли тайна, то ли видимость тайны; то ли оригинальность, то ли эффект оригинальности; то ли пленяющая нас доверительность в отношениях с авто-
гы The Letters of Е.А. Рое. Vol. II. P. 328.
180
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
ром, то ли искусно созданная (им — для нас) пленительная иллюзия262. Эпиграф к «Zajwe,Мари Роже» — новелле, опирающейся на подлинный, в 1842 г. еще свежий в памяти ньюйоркцев криминальный случай (историю убийства некоей Мэри Роджерс), — взят, между прочим, из Новалиса. Он гласит: «Есть идеальные сочетания событий, которые развертываются параллельно фактически происходящим. Совпадают они редко. Люди и обстоятельства, как правило, искажают идеальную последовательность событий, и в той же мере, в какой она искажена, и последствия их оказываются уж не теми, какими могли бы быть». Странно, что это предупреждение, так заметно расположенное у «входа» в рассказ, оказывается мало замеченным. А может быть, и не странно вовсе: «вывески и объявления, написанные слишком^:щпноалусколь-зают от нашего внимания именно потому, что они слишком на виду» (из назиданий Дюпена в «Похищенном письме»). Не всеми замечается, впрочем, и мелкая деталь: в финале рассказа «мистер По» уже от собственного имени высказывает удивление тем, что «между судьбой бедняжки Мэри Сесили Роджерс и судьбой нашей Мари Роже» имеет место «некая параллель, от размышлений над поразительной точностью которой разум испытывает смущение». Получается, что не реальное убийство Мэри отображается в вымышленной истории Мари, а ровно наоборот: история Мари первична и способна служить ключом к разгадке дела Мэри. Истины, проникновением в которые Дюпен поражает своего и «конфидента», и нас в меру его (нашей) доверчивости, — не что иное, как грезы, сочинения, изобретения, убедительные настолько, что... жизни ничего не остается, как им соответствовать.