Отношения отца и сына как инстанции властной и подчиненной, авторитетно диктующей и послушно исполняющей
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
63
115 По Локку, чья позиция очевидно близка Франклину, «каждый человек обладает некоторой собственностью, заключающейся в его собственной личности, на которую никто, кроме него, не имеет никаких прав» (Локк Дж. Два трактата о правлении // Соч.: В 3 т. М.: Мысль, 1985. Т. 3. С. 277).
в автобиографии проблематизируются на каждом шагу. Право самостоятельного «авторства» на поступок или на литературное сочинение — все равно — малолетке и младшему сыну116 недоступно. Поэтому свои первые газетные тексты Бенджамин подбрасывает потенциальному издателю (старшему брату Джеймсу), прикрывшись вымышленным именем и переписав измененным почерком: в отношении анонимной рукописи можно надеяться на непредвзятую оценку, в том числе на заслуженное одобрение и признание, произведение же сочинителя, у которого «нос не дорос», могло быть только отвергнуто с порога. В дальнейшей жизни маска будет использоваться Франклином постоянно. В общей сложности он опробует около ста личин-псевдонимов: первый раз — в шестнадцать лет, сочиняя письма от лица многоопытной сельской вдовы Сайленс Дугуд, последний — в восемьдесят четыре года (речь некоего «Алжирца» в поддержку практики продажи в рабство пленных христиан, опубликованная в филадельфийской газете за несколько недель до кончины). В промежутке — Полли Бейкер, мать пятнадцати незаконных детей, Фридрих Великий, король Пруссии, выгодно приторговывающий своими подданными (наемными гессенцами), некто Уильям Генри, проведший шесть лет в индейском плену, не говоря уже о прославленном «Альманахами» Бедном Ричарде. В каждом из этих случаев Франклин делил авторство с вымышленным повествователем, о чем его читатель мог знать или подозревать, а мог и вовсе не догадываться. К анализу этой дискурсивной стратегии, ее внутренних мотивировок и задач нам предстоит обратиться ниже.
Как ни сдержанно до поры проявлялась дерзость подростковых претензий Бена, они, по-видимому, шокировали старшую родню, его же самого подвигли в конце концов к разрыву и побегу из-под родственной опеки, от отцовского и братнего присмотра («он, хоть и был мне брат, считал себя моим хозяином, а меня — учеником») — фактически в неизвестность. В сентябре 1723 г., продав кое-что из книг, чтобы выручить деньги на дорогу, Франклин тайно отплывает из Бостона в Нью-Йорк, разом и повторяя, и предвосхищая опыт всех прошлых и будущих иммигрантов в Новый Свет. Один-одинешенек за триста миль от дома — «семнадцатилетний мальчишка без рекомендации, почти без денег и ни души в
116 Франклин подчеркивает незначительность своего исходного статуса признанием: «...сам я был младшим сыном младшего сына на протяжении пяти поколений» (С. 329).
64
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Нью-Йорке не знающий» (с. 343), — он свободен, одинок и ошеломляюще уязвим. Это состояние может быть обозначено как надир, низшая точка в истории жизни и одновременно — начало становления в качеств^ архетипического американца.
Из не слишком гостеприимного Нью-Йорка Франклин почти тут же отправляется в Филадельфию. Страницы, описывающие его прибытие туда, — самые запоминающиеся в автобиографии, и не случайно. В первый, но не в последний раз ему пришлось ощутить себя в положении неуютном, лестном и гиперответственном — как будто на сцене, в пересечении множества взглядов. Его наблюдают насмешливые глазки мисс Рид (будущей жены, пока о том, разумеется, не подозревающей), глаза уличных прохожих, прихожан в квакерском молельном доме и т.д. Конечно, он и сам себя наблюдает с полувековой дистанции. Кого же видят эти многочисленные наблюдатели? Провинциального вида мальчишку в грязной одежде с оттопыренными карманами, в которые напиханы запасные чулки и рубашки, с узелком и тремя краюхами хлеба — две в руках, одна под мышкой... «Меня, судя по моему виду и возрасту, приняли за какого-то слугу или ученика, сбежавшего от хозяина» (с. 347).
Из «беглого ученика», каким он представлялся (и каким, по сути дела, был), Франклину предстояло превратиться в разумного хозяина жизни, причем не только собственной. Поэтому ему так важно замедлить именно здесь течение рассказа, предоставив читателю (редкую в дальнейшем) возможность сопереживания. Пусть-ка прочувствует и сопоставит «столь мало обнадеживающее начало с тем, какого положения я... впоследствии достиг!». Оценка и самооценка личности для Франклина всегда опирается на сравнение: Понятно почему: сравнение выявляет различие — различие служит мерой успеха — успех генерирует новую созидательную энергию. Не быть богатым или знаменитым важно в Америке, но приобрести богатство, завоевать славу. Развивая интуицию Франклина, Т. Веблен будет определять в качестве основной характеристики сознания американского среднего класса приверженность к вызывающему зависть сравнению (invidious comparison): обнажая разность индивидов или состояний, оно служит стимулом к движению, поиску новых степеней самоудовлетворения и общественного признания. «В наши дни достойной целью усилий принято считать достижение благоприятного сравнения с другим», — констатирует Веблен117. В традиционном
117 Veblen Th. The Theory of the Leisure Class. Penguin Books, 1981 (1899). P. 33-34.
Часть 1. «Игра в доверие» как школа жизни...
65
обществе крестьянину не пришло бы в голову сравнивать себя с аристократом, человек стремился демонстрировать свои способности и возможности только перед сословно себе подобными. В посттрадиционном социуме каждый демонстрирует себя перед всеми, а соотносит с любым, поэтому во главу угла выдвигается количественное, а не качественное измерение успеха, и сравнительная оценка превращается в социальную страсть. Излюбленная забава американца — «сравнение», язвил Оскар Уайлд: «С совершенно обескураживающей naivete и беззаботностью он, и глазом не моргнув, сравнит Сент-Джеймсский дворец с большим центральным вокзалом в Чикаго, а Вестминстерское аббатство с Ниагарским водопадом. О красоте он судит по массе, превосходство определяет размерами»118. Нельзя не согласиться с Уайльдом — экзерсисы, над которыми он здесь иронизирует, действительно очень характерны. Редукция разных качеств к «демократическому» общему знаменателю практикуется американцами на каждом шагу — в целях, как правило, самоутверждения.
Тому же призвано служить и слово, владение словом: Франклин, похоже, усвоил это еще в детстве, когда лучше подвешенный язык давал ему явное преимущество в спорах со старшим братом. Искусству речи он упорно учится в молодые годы. Как? Выбирая модели, шаблоны по вкусу и прилежно их воспроизводя. Работу с готовым клише Франклин рано осознает как способ самосовершенствования и самопроизводства. Он прилежно переписывает и/или излагает своими словами статьи из старых номеров британского журнала «Зритель», копирует образцы риторических построений из учебника грамматики, воспроизводит приемы полемики из богословских книг, собранных в небольшой домашней библиотечке. В книгах ищет образцы для подражания, как бы альтернативу природному родителю, чьей «естественной» власти как раз и пытается противостоять. Адисон и Стиль, Локк, Сократ или Гринвуд (автор «Практической английской грамматики») в качестве «отцов» оказываются предпочтительнее хотя бы потому, что отношение к ним, при всем уважении, функционально. Его нетрудно порвать при желании, как нетрудно отложить в сторону книгу. Отношение к авторитету — любому авторитету, социальному или культурному, — Франклин и в дальнейшем последовательно стремится перенести в договорную плоскость, трудносовместимую с сыновней или верноподданнической преданностью. Уже сам
118 Уайльд О. Избранные произведения: В 2 т. М.: Республика, 1993. Т. 2. С. 141.
3. Заказ № 1210.
66
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
выступая в роли поучающего родителя, он открывает автобиографию традиционным обращением к сыну, но сопровождает его оговорками на полстраницы: мол, нижеследующее предназначено не так в назидание тебе, сын-читатель, как в удовольствие, в связи с чем особую цену и ценность обретает преимущество, которое печатный текст имеет сравнительно с устной речью: он ненавязчив. «Записки каждый волен читать или не читать»: ни ты и ни один читатель не обязан терпеть многоречивость автора из вежливости или «из уважения к старости» (с. 328). К тому же из прочитанного каждый вправе извлечь свой смысл, даже и не предусмотренный писавшим, а то и вовсе противоположный авторскому. Такую возможность Франклин, кстати, и демонстрирует на собственном опыте, рассказывая, как из труда, изобличающего деизм, он в свое время вычитал ровно обратное: «доводы деистов, которые там приводились для того, чтобы быть опровергнутыми, показались мне намного убедительнее, нежели эти опровержения» (с. 399).
Упражнения молодого Франклина по части словесности включают и стихотворчество. Его интерес к поэзии не то чтобы не серьезен, скорее узкоспецифичен: не уникальность, единственность выражения ценима им в стихах, а вариативность формы. «Для стихов постоянно требуются слова с одинаковым значением, но другой длины, чтобы соответствовать размеру, или же другого звучания — ради рифмы, и это заставляло бы меня беспрестанно добиваться разнообразия, а добившись его, удержать в памяти и распоряжаться им по своей воле» (с. 338). Поэзия для молодого Франклина — не противоположность риторике, а средство в ней усовершенствоваться, расширить запас и палитру слов (иные свои ранние очерки он перелагает в стихи, а спустя время, уже забыв первоначальный текст, снова переписывает прозой).