Еще шаг в этом направлении — и придется заключить, что под личиной бесстрастного логика, искателя истины, читателя шифров с нами общается прэт-трикстер, лицедей и иллюзионист, что истина («идеальная последовательность событий») существует исключительно в риторическом измерении и не отображается, а производится силой воображения и «силой слов», как в одноименном («Сила слов») «мистическом»
262 Вот как описывал ее природу сам По: «Читатель отзывается на кажущуюся новизну мысли и остро наслаждается ею как по-настоящему новой, абсолютно оригинальной, исходящей от писателя, но также и собственной. Лишь они двое, воображает он, из всех людей смогли придумать такое. Отныне их соединяют узы симпатии — симпатии, которою освещены все последующие страницы книги» (цит. по: Wha-len Т. Op. cit. P. 102). Новизна, оригинальность, «узы симпатии» здесь — эффекты, творимые усилиями автора в воображении читателя.
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 18 1
рассказе творится новая звезда. В порядке фокуса или чуда, развлечения или откровения. Соответственно, по цене общедоступно дешевой или неприступно дорогой. Выбор — за «потребителем».
В «Похищенном письме», новелле, пользующейся особым вниманием современных психологов и философов (в их числе Ж. Лакан, Ж. Деррида, Ж. Делез), не говоря уже о литературоведах, сыщик Дюпен занят вовсе не поисками истины. К тому же он впервые не одинок — не в смысле присутствия тени-повествователя, а в смысле наличия достойного соперника: Дюпен состязается с ^гениальным жуликом (по совместительству — политиканомГматематиком и поэтом) и торжествует над ним посредством его же зеркально отраженного приема.
Итак, в центре внимания — не тайна, а цепочка взаимодействий по поводу последовательно ускользающей, не дающейся в руки ценности: похищаемого письма. Сначала — между «особой чрезвычайно высокого рода» и другой такой же особой, потом между министром Д. и парижской полицией, потом между Дюпеном и министром Д. Обращает на себя внимание то, что основные участники интриги — фигуры, так или иначе облеченные властью (король, королева, министр, префект полиции), и только Дюпен — частное лицо. Он, кроме того, профессионал и предприниматель: как уже сказано, свои услуги он предлагает не иначе как за плату, в обмен на выписанный чек. Тем более замечательно, что в сложной системе властных отношений первенствует в итоге именно он.
Поводом и предметом взаимодействий оказывается послание, гуляющее по рукам и выворачиваемое то лицом, то изнанкой («как перчатка», замечает Дюпен) или подменяемое посланием-двойником. О том, что в нем написано, мы так и не узнаем, да это и не важно: ценность письма определяется исключительно тем, в чьих руках оно находится и как используется. Соответственно, оно может стоить очень дорого или вовсе ничего.
Похищение и перепрятывание письма осуществляется каждый раз в рамках отношения «обманщик—обманываемый». Первый «играет на понижение» — стремится выдать драгоценный предмет за ничтожный, для чего соответствующим образом располагает его в поле зрения партнера. В каждой из этих ситуаций письмо, будучи на виду, невидимо: «защитой» ему служит точно учтенный^^автоматизм восприятия того, ощ-кого прячут. В отношении короля и полицейских
182
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
расчет безошибочен и обеспечивает инициатору игры (королеве, потом министру) успех. Точнее, обеспечил бы если бы, кроме партнера в игре не участвовал «неучтенный» третий в роли наблюдателя (министр Д, потом Дюпен). Именно с его, «нечетной»263, позиции оказывается очевидна как специфическая слепота обманываемого, так и эксплуатирующий ее расчет обманщика.
По едва заметному замешательству королевы министр догадывается, что на виду лежащее письмо спрятано. В свою очередь, Дюпен опознает в надорванном, измятом и «презрительно» сунутом в саше листке искомую ценность. Как? Заметив «перебор», крохотный градус нарочитости, искусственности, стремление значить («захватанный, рваный вид» письма своей чрезмерностью противоречит «истинным привычкам Д.»). Происходящая вскоре затем встреча Дюпена и министра Д- — уже очное состязание лицедеев: оба в масках, оба настороже, и притом достойны друг друга. Министр изображает несвойственную ему лень, Дюпен, ссылаясь на слабость зрения, скрывает глаза под зелеными очками. Поведение обоих с виду беззаботно и естественно, в действительности умышленно и расчетливо, — и именно расчет, замаскированный под случайность, позволяет в итоге одному «обставить» другого (внезапный выстрел и суета под окном на миг отвлекают внимание хитреца-министра, и это все, что нужно Дюпену для новой, в рамках рассказа последней, подмены письма).
Но самый тонкий психологический «поворот винта» По приберегает, как всегда, для последней страницы. Вдруг оказывается: то, что мы до сих пор принимали за интеллектуальные упражнения если не бескорыстного, то беспристрастного свойства, было для Дюпена способом осуществления застарелой мести. «Когда-то в Вене Д. сыграл со мной злую шутку, и я вполне благодушно сказал ему, что я ее не забуду». Это признание побуждает читателя увидеть ситуацию в новом свете, переоценить ее и дать ей новое описание: чему мы, собственно, были свидетели — расследованию? жульничеству? мести? Конфигурация событий постоянна, а содержание и значение — нет.
Латинский эпиграф, предпосланный рассказу, гласит: «Nil sapientiae odiosius acumine nimio» — «Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования». Можно предположить, что
______Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 183
подразумевается конфликт «мудрости» в лице Дюпена и «мудрствования» (в иных переводах — «коварства») в лице министра Д. Настораживает, правда, то, что «мудрость» и «мудрствование» — равно как и Дюпен с министром — при близком рассмотрении плохо различимы. «Мудрость» («проницательность»), демонстрируемая Дюпеном, между прочим, обозначается в оригинальном тексте словом «acumen», производным от латинского «acumine». Ее природа состоит в способности отождествить свой интеллект с интеллектом другого человека, угадать его специфическую «предрассудочность», тем самым обеспечив себе «фору» в состязательной игре. Что, собственно, и было предпринято королевой в игре против короля, министром в игре против префекта и Дюпеном в игре против министра. Последняя ситуация дана нам в пересказе самого Дюпена и, естественно, его глазами. Читатель поэтому готов сочувственно, заодно с проницательным сыщиком торжествовать над министром, хотя... испытывает странное беспокойство, перечитывая строчки из трагедии Кребийона, использованные Дюпеном в виде подписи к пустоте подложного письма: «Un dessein si funeste, // S\'il n\'est digne d\'Atree, est digne de Thyeste». Ассоциировать себя со злодеем Атреем ничуть не приятнее, чем со злодеем Фиестом, к тому же весь предшествующий ход повествования научил нас ценить как выигрышную исключительно позицию «третьего лишнего». Внимательного читателя предлагаемый финал оставляет наедине с требовательным и, скорее всего, непосильным вызовом: попробуй «переиграть» самого Дюпена. Попробуй — читая непритязательно-развлекательный, любому и каждому адресованный текст — оказаться хитрее и зорче гения!
По признавал: мало кому из литераторов удавалось писать в два «адреса», да еще настолько друг от друга удаленные. К числу немногих он относил Диккенса, подчеркивая, что его сочинения пленяют читателя широкого и «не слишком проницательного», в то время как полноценное их восприятие требует высшего уровня изощренности. Пример Диккенса убеждает, что товарная ценность (залог популярности) и ценность литературная, как ни кажутся они несовместимы264,
263 В связи с этим обращает на себя внимание игра со словом «odd» в тексте новеллы — в его двух, парадоксально взаимодействующих значениях: «странный» и «нечетный».
264 Это убеждение нередко высказывал сам По: «Популярность книги... свидетельствует об отсутствии у нее достоинств,\"\"—это знак \"унижения с целью завоевать\", знак того, что автор трактует в основном, \"если не исключительно, те материи, что способны быть оценены человеческой массой — непросвещенной мыслью, необразованным вкусом, неутонченной и невоспитанной страстью» (цит. по: Whalen T. Op. cit. Р. 94-95).
184
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
могут присутствовать в одном и том же произведении. «Книга может стать расхожим товаром и популярным чтением благодаря половине или двум третям своего содержания — тем, что доступны широкому восприятию, в то же время оставшаяся половина или треть могут стать источником наслаждения для высшего интеллекта и гения, роскошью, недоступной черни»265. Описывая этот (явно интригующий его) принцип «двойного адресования», По прибегает к метафорам, заимствованным из финансовой и политической практики: «Литератор, наиболее мудро соблюдающий свой интерес, соединит все голоса (votes) в свою поддержку, подмешав к возвышенным устремлениям ровно такое количество материи менее эфирной, какое сообщит его сочинению широкую обращаемость (general currency)»266.