Все три произведения объединяет незавершенность, которую можно счесть случайной (Франклин не удосужился закончить свой опус, Крокетт не успел), а можно — принципиальной. Это особенно заметно на примере Барнума, который активно, можно сказать, до последнего противился необходимости поставить в автобиографии точку176: почти ежегодно дописывал новые главы, благодаря чему «Усилия и победы, или Воспоминания П.Т. Барнума за сорок лет» позже превратились в «...за пятьдесят» и «...за шестьдесят». Даже во время последней болезни он не считал повествование законченным и завещал жене дописать «Последнюю главу». В жизни всеми тремя повествователями ценим именно и прежде всего момент движения, продолжающегося творчества. Замечательно то, что все три жизнеописания существуют в нескольких вариантах, равно ненадежных, лишь частично авторизованных, в отдельных случаях граничащих с самопародией и розыгрышем. Претензия на авторское владение собственной жизнью, таким образом, одновременно утверждается и ставится под вопрос иронией.
Динамичное неравенство себе (лица или явления) американская автобиография акцентировала и приучала читателя воспринимать как законное. Означающее и означаемое, форма
173 Bercovitch S. Ritual of American Autobiography: Edwards, Franklin, Thoreau // Revue Francais d\'Etudes Americaines 7 (1982). P. 140.
176 В данном случае это метафора — она, впрочем, обрела буквальное воплощение в уитменовской «Песне о себе», еще одной знаменитой американской «автобиографии». Отсутствие точки в последней строке поэмы — в первом издании «Листьев травы», собственноручно отпечатанном Уитменом, — исследователи творчества поэта считают сознательным жестом с его стороны.
128
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
и содержание пребывают друг с другом в том же гибком несовпадении, как цена с товаром или денежная стоимость с потребительской в системе обмена. Статус полноценного участника общения в рамках предлагаемой модели подразумевает способность к гибкой смене позиций/ролей, в пределе—к исполнению нескольких одновременно, готовность в любой момент увидеть происходящее в новом свете, измерить другим аршином и, за счет смены ракурса восприятия, извлечь максимальную выгоду из любой ситуации.
Одной из нравственных основ американского социума П. Тиллих считал личностный активизм, «утверждение себя как участника творческого развития человечества»177. В контексте культуры, где ключевой категорией признается деяние, действенность, активность, выносимые в опредмеченном виде в поле обмена, ощущение утраты смысла жизни и личной несостоятельности возникают «в том случае, если человек недостаточно приспособился к творческой деятельности общества и его достижения незначительны». Отмечая парадоксальность двойного императива к творчеству и к приспособлению, Тиллих предлагал называть американскую форму соучастия индивида в культуре «демократическим конформизмом»178. Здесь нетрудно усмотреть почву для внутреннего конфликта: если социальный долг предполагает соответствие роли или ролям, то долг перед собою как носителем творческого потенциала требует также несоответствия им, ухода от определенности, заданности ролевых ожиданий. Об этой возможности, всегда и принципиально открытой для творческой личности, сигнализирует ирония. Сдержанная — у Франклина, аляповатая, нередко за гранью «хорошего вкуса» — у Крокетта или Бар-нума, она весомо представлена во всех трех текстах, вездесущность этого приема трудно не заметить. Еще интереснее вопрос о ее функциях.
В определении Дж. Вико, ирония — троп, образованный «ложью, которая силою рефлексии надевает на себя маску истины»179. Познавательная ценность истины/факта «силою рефлексии» переводится в (или обменивается на) эстетическую ценность лжи/вымысла, что обостряет ощущение ненадежности, обманчивости жизни. Или иначе: ее (жизни)
177 Цит. по: Социально-политическое измерение христианства. Избранные теологические тексты XX века. М.: Наука, 1994. С. 113.
178 Там же. С. 115.
179 Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций. Киев, 1994. С. 149.
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
129
творческой непредсказуемости, утверждаемой оптимистически как предмет доверия180.
Не отрицая обмана и не запрещая его, ирония последовательно провоцирует адресата к амбивалентному восприятию любого высказывания. Следует ли принять буквальный смысл сообщения (предполагаемо ценного в содержательном отношении)? Не окажусь ли я таким образом жертвой риторической манипуляции, если не сказать обмана? Быть может, лучше проявить чуткость к перформативному смыслу высказывания и занять позицию уже не потребителя, а соучастника игрового обмена, инициированного автором? Обман «конечен» (в смысле направленности на достижение определенной корыстной цели) и однозначен (истинное значение четко дифференцируемо от ложного) — обмен, к которому приглашает ирония, бесконечен в том смысле, что разные значения пробуждают и множат друг друга. Поэтому можно сказать, что ирония представляет собой коммуникативный пакт, подобный торгу. Со своей стороны, торговый дискурс может быть представлен как троп иронии, развернутый во времени.
Ирония — высокосоциальный модус речи: ей учатся (известно, что дети не умеют иронизировать), ее устойчивое использование опирается на соответствующую привычку мировосприятия. Кроме того, расположенность-восприимчивость к иронии выступает часто как способ дифференциации «своих» и «чужих» и утверждения сообщества «инсайдеров» как привилегированного — в данном случае это можно отнести и к американской нации как «воображаемому сообществу». Франклинова игра масками, экстравагантное хвастовство Крокетта, изощренные саморекламы Барнума — все это способы воспитания читателя как собственного подобия: достойного партнера, сопредпринимателя.
Привязка иронического модуса речи к американскому культурному контексту и становящейся американской идентичности, конечно, условна. Можно, впрочем, предположить, что нарастающая роль, которую ирония — не как троп, а именно как специфическая «экономика обмена»181 (смыслового) — играет в западной культуре XIX—XX столетий, все шире распространяясь из «элитарной» зоны в поле демо-
180 з стихотворении Э. Дикинсон 555 «Вера в Неожиданное» (Trust in the Unexpected) фигурирует как важнейшая мотивация всякого творческого акта, включая открытие Колумбом Америки.
181 Hutcheon L. Irony\'s Edge. The Theory and the Politics of Irony. London; N.Y.: Routledge, 1994. P. 95.
5. Заказ N> 1210.
130
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
131
кратической общедоступности, — обусловлена всепроникающим характером обменно-денежных отношений, противоречивым статусом любой вещи как потенциального товара и внутренней диверсификацией социума и субъекта. Неудивительно, что в обществе типа Gesellschaft, черты которого в США проявились масштабнее и раньше, чем где-либо в Старом Свете, ирония в отдельных пластах культуры легко принимает характер «эпидемии».
Итак, классическая американская автобиография представляет нам личность, самопроявляющуюся в контексте торгового отношения, где она выступает одновременно субъектом (участником) и объектом (товаром). Автобиографическое текстовое Я (знаковая оболочка, самопредставление, сравнительно легко «отслаивающиеся» от личности) выступает как «образцово-показательное» пространство обмена: «Нужно снова и снова продавать достоинства, чтобы получить награду, обменивать свою ценность на свое социальное продвижение»182\"183 — этот жесткий, по-своему мобилизующий императив во всех трех рассмотренных нами повествованиях выступает в ранге закона, иллюстрируемого множеством примеров. Тот же закон обнаруживает себя и на уровне восприятия текста.
Читателю предлагается роль покупателя: он платит вниманием, временем, доверием за предлагаемую к обмену ценность. Точнее, речь идет о двух ценностях, наиболее «ходовых» в контексте утилитаристской культуры: это полезное знание и удовольствие, востребованные, соответственно, на рынке информации и рынке развлечений. Ценности эти легко дифференцируются, но так же легко конвертируются друг в друга184. Привычка к этой операции настраивает автора жизнеописания и вослед ему читателя на «перспективистское» восприятие и жизни, и текста о ней: способы удовлетворения частного интереса в контексте социального обмена разнообразны, и чем больше мы их видим, тем выигрышнее наша позиция.
Впечатляет и то, как легко, «по-демократически» (по крайней мере, на уровне обоюдно поддерживаемой иллюзии)
182-183 Bimock W. Empire for Liberty. Melville and the Poetics of Individualism. Princeton; New Jersey: Princeton University Press, 1989. P. 40.
184 В рассмотренном выше эпизоде из автобиографии Крокетта проповедник (учитель, носитель слова Божия) временно превращается в скрипача, «обслугу» и поставщика легкомысленного развлечения, — но от этого (как следует из контекста) не хуже, а едва ли не лучше выполняет свою миссию. По пафосу этот эпизод перекликается с рассказом Франклина о раздаче рома, приуроченной к богослужению.
меняются местами пишущий и адресат, авторитетный источник и восприемник слова. Публика в иных ситуациях предстает как объект манипуляции, в иных — как равноправный партнер, потенциально способный переиграть инициатора общения на его же поле. И кто именно, когда, в какой роли выступает, сказать, как правило, нелегко.