принимают ноги, она направляется к отцу. Все на нее дивятся: "Жар-Птица,
прямо", - такая она красавица! Так и блестит на солнце от золотистой кожи,
от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ, - "что мало?"
- и выезжает на улицу. Вдогонку ему кричат: "забирай всех - вот те и будет
много!"
- Ги-рой!.. - вскрикивает Василь-Василич и воздевает руки, - В Подольск
погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..
Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда
Василь-Василич начинает махать-грозиться - "я те летось еще сказал... и глаз
не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!" - Горкин вступается:
- Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А
на винцо-то все грешные.
- Задавай билет, ладно.. - гудит Василь-Василич в кувшин, -
первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не может..!
Нельзя не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост в Кожевниках
строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.
А то и Горкин рассердится:
- Уходи и уходи без розговору, до бутошника... - поокивает он строго: -
К скудентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будут. Я тебя по
летошнему году помню, как народ у меня булгачил. Давно тебя в поминанье
написал!
Все глядят весело, как плутоватый парень, ругаясь, идет к воротам.
Кричат вдогонку:
- Шею ему попарь, скандалыцику! Топорика-то не держал... плотник!..
В кабинете с зеленой лампой сидит отец, громко стучит на счетах. Он
только что вернулся. Высокие сапоги в грязи, пахнет от них полями. Пахнет
седлом, Кавказкой, далеким чем-то. Перегнувшись на стульчике, потягивает
бородку Горкин. В дверях строго стоит Василь-Василич, косит тревожно: не
было бы чего. В окно веет прохладой и черной ночью, мерцают звезды. Я сижу
на кожаном диване и все засматриваю в окошко сквозь ширмочки. Ширмочки
разноцветные, и звезды за ними меняют цвет: вот золотая стала, а вот
голубая, красная... а вот простая. Я вскрикиваю даже: "глядите, какие
звездочки!" Отец грозится, продолжая стучать на счетах, но я не могу
уняться: - "малиновые, зеленые, золотые... да поглядите, скорей, какие!.."
Кажется мне, что это сейчас все кончится.
- И что ты, братец, мешать приходишь... - рассеянно говорит отец и
начинает смотреть сквозь ширмочки.
Заглядывает и Горкин, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василич.
Он подходит на цыпочках, сгибается, чтобы лучше видеть, а сам подмаргивает
ко мне.
- А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.
Они ничего не видят; а я вижу: чудесные звездочки, другие!
- Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.
- Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...
- Это стекла который бил, скандалист?
- Понятно, разбойник он... и зашибает маненько, да руки золотые! С
Мартыном не поровняешь, а за ним станет.
С Марты-ном? Ну, это ж...
Меня-то он побоится, крестник мне, попридержу дурака.
- Сам Мешков оставлял, простил, - вступается и Василь-Василич, -
прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.
Мартына я не знаю, но это кто-то особенный, Горкин сказал мне как-то:
"Мартын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь
работает".
- Суббота у нас завтра... Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда
назначено?
Горкин кладет записочку:
- Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную
в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
- Хорошо. Помолимся - и начнем.
- Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. -
Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал... какой пожар-то был!
Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
- Двор прибрать, безобразия чтобы не было. Прошлый год, понесли
Владычицу, мимо помойки!..
- Вот это уж не доглядели, - смущенно говорит Горкин. - Она-Матушка,
понятно, не обидится, а нехорошо.
Тесинками обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что ли, поприкрыть,
больно велика. Народ летось под Ее-Матушку как повалился, - прямо те в
лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!
- От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников
калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...
- Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил,
для торжества. Много у него берут в деревню...
- Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...
- Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит
Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто..?
- А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов
найдем. Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком
посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то
подкинуть...
- Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир... калачика бы горяченького с
семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто
верст без малого отмахал.
- Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
Отец прихватывает меня за. щеку, сажает на колени на диване. Пахнет от
него лошадью и сеном.
- Так - звездочки, говоришь? - спрашивает он. вглядываясь сквозь
ширмочки. - Да, хорошие звездочки... А я, братец, барки какие ухватил в
Подольске!.. Выростешь - все узнаешь. А сейчас мы с тобой калачика
горяченького...
И, раскачивая меня, он весело начинает петь:
Калачи - горячи,
На окошко мечи!
Проезжали г..начи,
Потаскали калачи.
Прибег мальчик,
ОбжЈг пальчик,
Побежал на базар,
Никому не сказал.
Одной бабушке сказал:
Бабушка-бабушка,
Ва-ри кутью -
Поминать Кузьму!
Двор и узнать нельзя; Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом, и
по ней можно прыгать, как по полу, - только всхлипывает чуть-чуть. Нет и
грязного сруба помойной ямы: од ели ее шатерчиком, - и блестит она новыми
досками, и пахнет елкой. Прибраны ящики и бочки в углах двора. Откатили
задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали
красным песком - под елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали
высокие штабеля досок, заслонявшие зазеленевший садик, и на месте их, под
развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне
наш двор - светлым, розовым от песку, веселым. Я рад, что Царице Небесной
будет у нас приятно. Конечно, Она все знает: что у нас под шатерчиком
помойка, и лужа та же, и мусор засыпали песочком; но все же и Ей приятно,
что у нас стало чисто и красиво, и что для Нее все это. И все так думают.
Стучат весело молотки, хряпкают топоры, шипят и вывизгивают пилы. Бегает
суетливо Горкин:
- Так, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше
здоровья пошлет, молодчики!..
Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с "ердани", и даже
легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из
тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий
сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же
резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, -
загляденье. И даже "сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем
живое!
- Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те
прямо...
Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне
особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает "часовенку".
- Так, ладно... - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую
дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с
распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой!
Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все
дивятся, - какие живые крылья, "как у Святого Духа!". Сквозные, они парят.
Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с
Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго... роется пальцами в
жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в
трактире.
- Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
Чуть светает, я выхожу во двор. Свежо. Над "часовенкой" - смутные еще
березы, с черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всем.
Пахнет еловым деревом по росе и еще чем-то сладким: кажется, зацветают
яблони. Перекликаются сонные петухи - встают. Черный воз можжевельника
кажется мне мохнатою горою, от которой священно пахнет. Пахнет и первой
травкой, принесенной в корзинах и ожидающей. Темный, таинственный тихий сад,
черные листочки берез над крестиком, светлеющий голубок под сенью и
черно-мохнатый воз - словно все ждет чего-то. Даже немножко страшно: сейчас
привезут Владычицу.
Светлеет быстро. У колодца полощутся, качают, - встает народ. Которые
понесут - готовы. Стоят в сторонке, праздничные, в поддевках, шеи замотаны
платочком, сапоги вычернены ваксой, длинные полотенца через плечо. Кажутся и
они священными. Горкин ушел к Казанской с другими молодцами - нести иконы.
Василь-Василич, в праздничном пиджаке, с полотенцем через плечо, дает
последние приказания:
- Ты, Сеня, как фонарик принял, иди себе - не оглядывайся. Мы с
хозяином из кареты примем, а Авдей с Рязанцем подхватят с того краю. А
которые под Ее поползут, не шибко вались на дружку, а чередом! Да
повоздержитесь, лешие, с хлеба-то... нехорошо! Летось, поперли... чисто
свиньи какие... батюшка даже обижался. При иконе и такое безобразие
неподходящее. Мало ли чего, в себе попридержите... "не по своей воле!". Еще
бы ты по своей воле!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лешую!..