добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже
любит, - важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие
пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.
В Зоологическом саду, где всякие зверушки, на высоких деревянных горах
веселая работа: помосты накатывают политым снегом, поливают водой из кадок,
- к Николину Дню "скипится". Понесли со двора елки и флаги, для убранки,
корзины с разноцветными шарами-лампионами, кубастиками и шкаликами, для
иллюминации. Отправили на долгих санях железные "сани-дилижаны", - публику с
гор катать. Это особенные сани, из железа, на четверых седоков, с ковровыми
скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые,
стоя сзади, на коньках, рухаться будут с высоких гор. А горы высо-кие, чуть
ли не выше колокольни. Повезли вороха беговых коньков, стальных и
деревянных, и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для
отчаянных, которым кричат вдогон - "шею-то не сломи-и!.." И стульчики на
полозьях - прогуливать по ледяному катку барынек с детьми, вороха метел и
лопат, ящики с бенгальскиими огнями, ракетами и "солнцами", и зажигательную
нитку в железном коробе, - упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:
- Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.
И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:
- Свернется еще с горы, скользина теперь там.
Василь-Василич отбирает отчаянных - вести "дилижаны" с гор. Молодцы -
рослые крепыши, один к одному, все дерзкие; публику рухать с гор - строгое
дело, берегись. Всем делает проверку, сам придумал; каждому, раз за разом,
по два стакана водки, становись тут же на коньки, руки под мышки, и - жарь
стояком с горы. Не свернулся на скате - гож. Всегда начинает сам, в бараньей
окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем
году Глухой свернулся, а все напрашивается: "мне головы не жалко!" И всем
охота: и работка веселая, и хорошо на чаи дают. Самые лихие из молодцов
просят по третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь-Василич, говорят,
может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, другая на отлете.
Принесли разноцветные тетрадки с билетами, - "билет для катанья с гор".
В утешение мне дают "нашлепать". Такая машинка на пружинке. В машинке
вырезано на медной платке - имя-отчество и фамилия отца, - наша. Я всовываю
в закраинку машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку
машинки, и на билете выдавится, красиво так.
Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост зовется, от
апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его.
А там и Введение, а там и Николин День, а там... Нет, долго еще до
Рождества.
- Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и
начинается - Филиповки! - утешает Горкин. - Какая-какая... самое священное
пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского
поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, 23 числа ноября месяца.
Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках - на капустке
кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, - Младенца-Христа
стречать. Введенье вступать станет - сразу нам и засветится.
- Чего засветится?
- А будто звезда засветится, в разумении. Как-так, не разумею? За
всеношной воспоют, как бы в преддверие, - "Христос рождается - славите...
Христос с небес - срящите..." - душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!..
Так все налажено - только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.
На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного Ряда привезли.
Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает
в снег, в ящик Судаки крепкие, как камень, - постукивают даже, хвосты у них
ломкие, как лучинки, искрится на огне, - морозные судаки, седые. Рано судак
пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! - сизые спинки,
в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке, -
такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус,
дольками отделяется; и "зернышки" вспоминаю: по две штучки у ней в головке,
за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких
иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, - будто как белые кораллы.
Горкин наважку уважает, - кру-уп-ная-то какая нонче! - слаще и рыбки нет.
Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филиповкам навага, - пришла настоящая
зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников,
рыбка самая нежная, - Горкин говорит - "снежная": оттепелью чуть тронет - не
та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С
Беломорья пошла навага, - значит, и зима двинулась: там ведь она живет.
Заговины - как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят,
которые не разумеют по духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу
порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потешить.
- А какая она, ма-мона... грешная? Это чего, ма-мона?
- Это вот самая она, мамона, - смеется Горкин и тычет меня в живот. -
Утро-ба грешная. А душа о посте радуется Ну, Рождество придет, душа и
воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
Рабочему народу дают заговеться вдоволь, - тяжелая зимняя работа: щи
жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется
судачком, - и рыбки постом вкушать не будет, - судачьей икоркой жареной, а
на заедку драчену сладкую и лапшу молочную: без молочной лапши говорит, не
заговины.
Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с
протодьяконом - благословит на Филиповки. Канона такого нет, а для души
приятно, легкосгь душе дает - с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с
бутылками "ланинской", и "легкое", от Депре-Леве. Протодьякон "депры" не
любит, голос с нее садится, с этих-там "икемчиков-мадерцы", и ему ставят
"отечественной, вдовы Попова". Закусывают, в преддверие широкого заговенья,
сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные
заговины - обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут
гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две
лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле,
прошедшее воскресенье Маничке, - до Рождества теперь ждать придется, Маша
ставит мне суп, а в нем - гусиное горло в шерявавой коже, противное самое,
пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так
говорит: "верно говорится - "сладки гусины лапки". Протодьякон - цельную
лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал:
"по какой грязи шлепала, а сладко!" Подают заливную осетрину, потом жареного
гуся с капустой и мочеными яблоками, "китайскими", и всякое соленье, моченую
бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых
мороз в затылке. Потом - слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и
шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська, - "а припломбиры эти",
говорит, "воздушная пустота одна". Батюшка говорит, воздыхая, что и
попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится, - крестины,
именины, самая-то именинная пора Филиповки, имена-то какие все: Александра
Невского, великомученицы Екатерины, - "сколько Катерин в приходе у нас,
подумайте!" - великомученицы Варвары, Святителя Николая-Угодника!.. - да и
поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... - люди хлебосольные,
солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят...".
Протодьякон гремит-воздыхает: "гре-хи... служение наше чревато соблазном
чревоугодия..." От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для
успокоения накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной
коробок детенкам его, "девятый становится на ножки!" - он доволен,
прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: "и оставиша останки младенцам
своим". Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик - преосвященного
угостить когда.
Вдруг, к самому концу, - звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:
- Палагея Ивановна... су-рьезная!.. Все озираются тревожно, матушка
спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его
тетка, "немножко тово", и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит
всегда что-то непонятное и страшное. Горкин ее очень почитает: она - "вроде
юродная", и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и
боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что "не все у ней дома",
и что она "чуть с приглинкой". Столько она всяких словечек знает, приговорок
всяких и загадок! И все говорят - "хоть и с приглинкой будто, а у-умная...
ну, все-то она к месту, только уж много после все отрывается, и все по ее
слову". И, правда, ведь: блаженные-то - все ведь святые были! Приходит она к
нам раза два в год, "как на нее накатит", и всегда заявляется, когда вовсе
ее не ждут. Так вот, ни с того ни с сего и явится. А если явится -
неспроста. Она грузная, ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье, в
турецкой шали с желудями и павлиньими "глазками", а на голове черная
шелковая "головка", по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие,
серые, строгие, и в них - "тайная премудрость". Говорит всегда грубовато,
срыву, но очень складно, без единой запиночки, "так цветным бисером и
сыплет", целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой
и такими, что со стыда сгоришь, - сразу и не понять, надо долго разгадывать