Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:
- И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не
буду, играй один!
И разбил свой рожок об мостовую.
Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и
старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир - угощать певуна водочкой и
чайком.
Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа
приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, -
послушать, как играет чудесный "зубцовец" на свирели.
После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я
запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только.
Вот она:
...Пастух выйдет на лужок.
Заиграет во рожок.
Хорошо пастух играет -
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотинку
На зелену луговинку!
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят малые ребята,
Гонят стары старики,
Мироеды-мужики
Гонят старые старушки,
Мироедовы женушки,
Гонит Филя, гонит Пим,
Гонит дяденька Яфим,
Гонит бабка, гонит дед,
А у них и кошки нет,
Ни копыта, ни рога,
На двоих одна нога!..
Ну, все-то, все-то гонят... - я Марьюшка наша проводила со двора
свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка
бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со
всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была
совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще... - будет
в до кончины века. Горкин мне сказывал:
- Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и
копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.
- Как на Москве писан?..
- А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана,
на гербу: сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю
Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют.
Только вот господа обижаться стали... на коровок.
- Почему обижаться, на коровок?..
- Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю
Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В "Ведомостях" читали,
скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и такое безобразие! чего
про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту
разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш
князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: "по
Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется", - и не воспретил. И все
хвалили, что за коровок вступился.
Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки
поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам.
Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал
его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было,
он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему
наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала
слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом
случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к
нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как
дите, только высокий и силач, - совсем как Федя-бараночник, душевный,
кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот
он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом
не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:
Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...
Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а...
Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а...
Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а...
И мало слов, а так-то жалостливо поется.
С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка.
Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я
купил на "Вербе"; правильный оказался, не самочка-обманка. Не с этих ли
песен на рожке стал я заучивать песенки-стишкн из маленьких книжечек
Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец? Помню, очень мне
нравились стишки- - "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", и еще -
"Румяной зарею покрылся восток". И вот, этой весной навязалась мне на язык
короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:
Ходит петух с курочкой,
А с гусыней гусь,
Свинка с поросятками,
А я все томлюсь.
Навязалась и навязалась, не может отвязаться. Я с ней и засьпал, и
вставал, и во сне она слышалась, впросонках, будто этой мой реполов. Горкин
даже смеялся: "ну, потомись маленько... все уж весной томятся". И это
правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала,
он им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и
старенькая она: надо, говорит. Стали жуки к вечеру носиться, "майские" -
называются. Гришка одного картузом подшиб, самого первого жука, поглядел,
плюнул и раздавил сапогом, - "ишь, говорит, сволота какая, а тоже
занимается". Ну глупый. Навозные мухи так тучами и ходят, все от них стенки
синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по
лестницам через три ступеньки. Никогда не бывал такой веселый, так и машет
чесучовый его пиджак. Подхватит меня, потискает, подкинет под потолок,
обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни
с чего. И все-то песенки, песенки, все свистит. А постом грустный все был и
тяжелые сны видал.
А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев
День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной.
И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные
"места" ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать.
И в "Ведомостях" напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа
июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень
обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого
дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам
почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина,
сестрицы романцы его пели - про "черную шаль" и еще про что-то. И я его знал
немножко, вычитывал "Птичку Божию". Пропел Горкину, и он похвалил, -
"ничего, говорит, отчетливо".
Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет
наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего с зимниками
начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке,
верхом, туда-сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут,
как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную
седлать - и душа-то к ней не лежит, злая она, "Кыргыз", да и пуглива,
заносится, в городе с ней опасно. Все-таки отец думает на ней пока поездить,
велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу
снимать поедет для нас под Воронцовым.
На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь-Василич
с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к
нему: "пусть свое отгуляет, летом будет ему жара".
Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про
Егория-Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в
каких-то "Проломных Воротах" покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину
в подарок лист-картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы.
Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил,
- за приятные часы досуга у старинного друга". Горкин сперва обрадовался,
поцеловался даже с скорником. А потом стал что-то приглядываться к
картинке...
Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как
по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное.
Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго-раздумчиво:
- А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это,
а со-блаз!.. Староверы так не пишут, со-блаз это. Го-споди, что творят!..
И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:
- Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней
тебе по сердцу... знаю, уважаешь, - по старой вере кто... Это мне книжник
подсунул, - редкость, говорит. А что сияния-святости нету - невдомек, мне,
очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..
Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и
очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова
вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он
опять не верит: "не может, говорит, быть такого... не разрешат законно,
потому это надругательство над Святым!" - и заплевался. А я шепотком себе
еще разок прочитал:
Млад Егорий во бою,
На серу сидя коню,
Колет Змия в ...пию.
Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить,
никогда с ним такого не было.
- Это, говорит, стракулисты тебе подсунули! они над Богом смеются и
бонбы кидают... Пушкина вон взорвать грозятся, сказывал Василь-Василич,
смуту чтобы в народе делать! А ты - легковер... а еще книгочий!.. Он это те
подсунул, на соблаз. Святого Воина Егория празднуете... - так вот тебе!
Взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно.
Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли
картинку на тагане. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А
скорняк повоздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать.
...Завелся в пещерах под Злато-Градом страшенный Змий, всех
прохожих-проезжих живьем пожирал, и не было на него управы. И послал к