В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих - студнем, похлебкой и
белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие
у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом,
лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный
пирог, - "царский обед", так и говорят, пива и меду вволю. За хозяина
Горкин, а Василь-Василича вызвали наверх, "для разборки". И что ж
оказывается?..
Пришли на именины, к парадному обеду, о. Виктор с протодьяконом
Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему. О. Виктор и сообщает, что
сугубая вышла неприятность: прислал записку о. благочинный нашего сорока,
Николай Копьев, от Спаса в Наливках, по соседству, почему трезвонили у
Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это
кре-нделю был трезвон! Вышел о. Виктор к церкви покропить именинную
хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель
благословил ради торжества! - так им Василь-Василич загодя еще объявил, а
сие ложь и соблазн великий.
- Вышла сугубая неприятность... а пуще всего, может дойти и до самого
высокопреосвященного!
А помимо будущего назидания и даже кары, запретил о. благочинный
трапезнику славить по приходу на Рождестве.
Василь-Василич вошел в залу опасливо, кося глазом, будто видит самое
страшное, и волосы на голове у него рыжими вихрами встали, словно его
таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то
перегар кабацкий. А это он уж заправился сверх меры, подчуя с "горки"
молодцов.
О. Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь-Василич стал
каяться, что так ему в голову вступило, "для уважения торжества". Что уж
греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире
солянкой, маленько, понятно, и погрелись... ну, и дернула его нелегкая
слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения
трезвон дать.. и о. настоятель, мол, никак не воспрещает.
- Простите, ради Христа, батюшка о. Виктор... от душевности так, из
уважения торжества... хозяин-то хорош больно!
О. Виктор пораспек его:
- И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня!
И все мы тут ужасно удивились: Василь-Василич так и рухнул в ноги о.
Виктору, головой даже об пол стукнул, будто прощенья просит, как на
масленице в прощеное воскресенье. Протодьякон поставил его на ноги и
расцеловал трижды, сказав:
- Ну, чистое ты дите, Василич!..
И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
- Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце
человеческое горит любовью!.. ведь это священный крендель!!.
И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь -
такая-то красота румяная!
Тут о. Виктор и говорит:
- А, ведь, сущая правда... это не кренделю-муке трезвон был, а,
воистину, - сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в
Писании сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонят, даже и в неурочный
час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне .
И тут - ну прямо чудо объявилось. Бежит Михал Панкратыч и кричит
истово:
- Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!.
И что же оказалось: к нам! Отец приглашал его на парадный обед, а
преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню".
И вот, попомнил. Самое празднование тут-то и началось.
Так в сенях грохнуло, словно там стены рухнули, в зале задребезжали
стекла, а на парадном столе зажужжало в бокальчиках, как вот большая муха
когда влетит. А это наши певчие, от Казанской, и о. протодьякон архиерея
встретили, "исполать" ему вскрикнули. Певчие шли отца поздравить, а тут как
раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы,
а Клавнюша стал на колени на дворе и воспел "встречу архиерейскую". А голос
у него - будто козел орет. Архиерей даже вопросил, чего это юноша вопит...
больной, что ли? И тут вот что еще случилось.
Архиерея под руки повели, все на него глазели, а прогорелый
Энтальцев-барин, который в красном картузе ходит, с "солнышком", и нос у
него сизый, перехватил у какого-то парнишки пирог от Абрикосова, с лету
перехватил - сказал: "от Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи
- кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом
узнали. А парнишка-раззява доверился и ушел. Барин отдал пирог
Василь-Василичу и сказал:
- От меня, дорогому имениннику. От тетки наследство получил, вот и
шикнул. Но только вы меня теперь за главный стол посадите, как почетного
гостя, а не за задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой!
Сестры, как раскрыли пирог, так и вскричали:
- Какой чудесный! сладкая ваза с грушами из марципана! это в десять
рублей пирог!..
И ромом от пирога, такое благоухание по комнатам. А это Бутин, из
благодарности, что у него лес на стройки покупаем. Вечером все и
разузналось, как сам Бутин поздравлять приехал, и такая неприятность
вышла...
Архиерея вводят осторожно, под локотки. Слабым голосом вычитывает он
что-то напевное перед иконой "Всех Праздников", в белой зале. И опять
страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной
крышке, да отец увидал и задержал. Архиерей стал ухо потирать, заморщился.
Слабенький он был, сухонький, комарик словно, ликом серенький, как зола.
Сказал протодьякону - потряс головкой:
- Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный.
Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке.
Именинный обед у нас всегда только с близкими родными. А тут и монахи
чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что
духовным лицам и постникам рыбное подавали, лучше даже скоромного. И как
подали преосвященному бульон на живых ершах и парочку расстегайчиков
стерляжьих с зернистой икоркой свежей, "архиерейской", - такую только рыбник
Колганов ест, - архиерей и вопрошает, откуда такое диво-крендель. Как раз за
его спиной крендель был, он уж его приметил, да и дух от кренделя истекал,
миндально-сладкий, сдобный такой, приятный. Отец и сказал, в чем дело. И о.
Виктор указал на поучительный смысл кренделя сего. Похвалил преосвященный
благое рвение, порадовался, как наш христолюбивый народ ласку ценит. А тут
тетя Люба, - "стрекотуньей" ее зовут, всегда она бухнет сперва, а потом уж
подумает, - и ляпни:
- Это, преосвященный владыка, не простой крендель, в нем сердце
человеческое, и ему за то трезвон был!
Так и сгорели от стыда. Преосвященный, как поднял расстегайчик, так и
остановился, и не вкусил: будто благословлял нас расстегайчиком, очень
похоже было. Протодьякон махнул на тетю Любу, да рукавным воскрылием лиловым
бутылку портвейнца и зацепил, и фужерчики на пол полетели. А о. Виктор так
перепугался, что и словечка не мог сказать. А тут преосвященный и погрози
расстегайчиком: что-то ему, пожалуй, показалось, - уж над ним не смеются ли.
А смеялись в конце стола, где сидели скоромники и вкушали куриный бульон со
слоеными пирожками, а пуще всех барин Энтальцев, чуть не давился смехом: рад
был, что посадили-таки с гостями, из уважения к пирогу.
Повелел преосвященный отцу Виктору пояснить, какой такой кренделю...
тре-звон был, в каком приходе? Тот укрепился духом и пояснил. И что же
вышло! Преосвященный весь так ликом и просветлел, будто блаженный сделался.
Ручки сложил ладошками, с расстегайчиком, и молвил так:
- Сколь же предивно сие, хотя и в нарушение благочиния. По движению
сердца содеяно нарушение сие. Покажите мне грешника.
И долго взирал на крендель. И все взирали, в молчании. Только Энтальцев
крякнул после очищенной и спросил:
- А как же, ваше преосвященство, попускают недозволительное? На
сладости выпечено - "Благому", а сказано - что?! - "никто же благ, токмо
един..."?
И не досказал, про Бога. Строго взглянул на него преосвященный и ручкой
с расстегайчиком погрозил. И тут привели Василь-Василича, в неподобном виде,
с перепугу. Горкин под руку его вел-волочил. Рыжие вихры Василь-Василича
пали на глаза, борода смялась набок, розовая рубаха вылезла из-под жилетки.
А это с радости он умастился так, что о. Виктор с него не взыскал, а даже
благословил за сердца его горячность. Поглядел на него преосвященный,
головкой так покивал и говорит:
- Это, он что же... в себе или не в себе?
И поулыбался грустно, от сокрушения.
Горкин поклонился низко-низко и молитвенно так сказал:
Разогрелся малость, ваше преосвященство... от торжества.
А преосвященный вдруг и признал Василь-Василича:
- А-а... помню-помню его... силач-хоругвеносец! Да воздастся ему по
рвению его.
И допустил поднести под благословение.
Подвели его, а он в ножки преосвященному пал, головой об пол стукнулся.
И благословил его истово преосвященный. И тут такое случилось... даже и не
сказать.
Тихо стало, когда владыка благословлял, и все услыхали тоненький
голосок, будто дите заплакало, или вот когда лапку собачке отдавили:
пи-и-и-и... Это Василь-Василич заплакал так. Повели его отдыхать, а
преосвященный и говорит, будто про себя.
- И в этом - все.
И стал расстегайчик вкушать. Никто сих слов преосвященного не понял
тогда: один только протодьякон понял их сокровенный смысл - Горкин мне после
сказывал. Размахнулся воскрылием рукавным, чуть владыку не зацепил, и
испустил рыканием:
- Ваше Преосвященство, досточтимый владыка... от мудрости слово
онемело!..
Никто не понял. Разобрали уж после все. Горкин мне рассказал, и я
понял. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понял, а вот теперь... Теперь я знаю: в
этом жалобном, в этом детском плаче Василь-Василича, медведя видом, было: и