вихры. Тянется долго служба. За свещным ящиком отец, в сюртуке, с золотыми
запонками в манжетах, ловко выкидывает свечки, постукивают они, как
косточки. Мно го берут свечей. Приходят и со своими вербами, но своя как-то
не такая, не настоящая. А наша настоящая, свяченая. О-чень долго, за окнами
день потух, вербу совсем не видно. Отец прихватывает меня пальцами за щечку:
"спишь, капитан... сейчас, скоро". Сажает на стульчик позади. Горкин молится
на коленках, рядом, слышно, как он шепчет: "Обчее воскресение... из мертвых
воздвиг еси Лазаря, Христе Боже..." Дремотно. И слышу вдруг, как из сна
"О-бщее воскресение... из мертвых воздвиг еси Лазаря, Христе Боже... Тебе,
победителю смерти, вопием... осанна в вышних!" Проспал я?.. Впереди, там,
где верба, загораются огоньки свечей. Там уже хлещутся, впереди... -
выдергивают вербу, машут... Там текут огоньки по церкви, и вот - все с
вербами. Отец берет меня на руки и несет над народом, над вербами в
огоньках, все ближе - к чудесному нашему кусту. Куст уже растрепался, вербы
мотаются, дьячок отмахивает мальчишек, стегает вербой по стрижевым затылкам,
шипит: "не напирай, про всех хватит..." О. Виктор выбирает нам вербы
попушистей, мне дает самую нарядную, всю в мохнатках. Прикладываемся к
образу на аналое, где написан Христос на осляти, каменные дома и мальчики с
вербами, только вербы с большими листьями, - "вайи"! - долго нельзя
разглядывать. Тычутся отовсюду вербы, пахнет горьким вербным дымком...
дремучим духом?.. - где-то горят вербешки. Светятся ясные лица через вербы,
все огоньки, огоньки за прутьями, и в глазах огоньки мигают, светятся и на
лбах, и на щеках, и в окнах, и в образах на ризах. По стенам и вверху, под
сводом, ходят темные тени верб. Какая же сила вербы! Все это наша верба, из
стариковых санок, с нашего двора, от лужи, - как просветилась-то в огоньках!
Росла по далекой Сетуньке, ехала по лесам, ночевала в воде в овраге, мыло ее
дождем... и вот - свяченая, в нашей церкви, со всеми поет "Осанну", Конечно,
поет она: все, ведь, теперь живое, воскресшее, как Лазарь... - "Общее
Воскресение".
Смотрю на свечку, на живой огонек, от пчелок. Смотрю на мохнатые
вербешки... - таких уж никто не сделает, только Бог. Трогаю отца за руку. -
"Что, устал?" - спрашивает он тихо. Я шепчу: "а Михал-Иванов доехал до
двора?" Он берет меня за щеку... - "давно дома, спит уж... за свечкой-то
гляди, не подожги... носом клюешь, мо-лельщик..." Слышу вдруг треск... - и
вспыхнуло! - вспыхнули у меня вербешки. Ах, какой радостный-горьковатый
запах, чудесный, вербный! и в этом запахе что-то такое светлое, такое...
такое... - было сегодня утром, у нашей лужи, розовое-живое в вербе, в
румяном, голубоватом небе... - вдруг осветило и погасло. Я пригибаю прутики
к огоньку: вот затрещит, осветит, будет опять такое... Вспыхивает, трещит...
синие змейки прыгают и дымят, и гаснут. Нет, не всегда бывает... неуловимо
это, как тонкий сон.
Ю. Л. Кутыриной
НА СВЯТОЙ
- Вот погоди, косатик, придет Святая, мы с тобой в Кремль поедем,
покажу тебе все святыньки... и Гвоздь Господень, и все соборы наши
издревнии, и Царя-Колокола покажу, и потрезвоним, поликуем тогда с тобой...
- сколько раз обещался Горкин. - маленько подрастешь, тебе и понятней будет.
Вот, на Святой и сходим.
Я подрос, теперь уж не младенец, а отроча, поговел-исправился, как
большие, и вот - Святая.
Я просыпаюсь, радостный, меня ослепляет блеском, и в этом блеске -
веселый звон. Сразу я не могу понять, отчего такой блеск и звон. Будто еще
во сне - звонкие золотые яблочки, как в волшебном саду, из сказки. Открываю
опять глаза - и вдруг вспоминаю: да это Пасха!.. яркое утро-солнце,
пасхальный звон!.. Розовый накомодник, вышитый белыми цветами... - его
только на Пасху стелят! - яркие розы на иконе... Пасха!.. - и меня заливает
радостью. На столике у постели - пасхальные подарки. Серебряное
портмоне-яичко на золотой цепочке, а внутри радостное-пунцовое, и светится
золотой и серебрецо, - подарил мне вчера отец. Еще - большое сахарное яйцо,
с золотыми большими буквами - X. и В., а за стеклышком в золотом овале, за
цветами бессмертника, над мохом, - радостная картинка Христова Воскресения.
И еще - золотисто-хрустальное яичко, граненое все, чудесное! если в него
смотреть, светится все, как в солнце, - веселое все, пасхальное. Смотрю
через яичко, - ну, до чего чудесно! Вижу окошечки, много солнц, много
воздушных шариков, вместо одного, купленного на "Вербе"... множество веток
тополя, много иконок и лампадок, комодиков, яичек, мелких, как зернышки, как
драже. Отнимаю яичко, вижу: живая комната, красный шар, приклеившийся к
потолку, на комоде пасхальные яички, все вчера нахристосовал на дворе у
плотников, - зеленые, красные, луковые, лиловые... А вон - жестяная птичка,
в золотисто-зеленых перышках, - "водяной соловей, самопоющий"; если дуть
через воду в трубочку, он начинает чвокать и трепетать. Пасха!.. - будет еще
шесть дней, и сейчас будем разговляться, как и вчера, будет кулич и пасха...
и еще долго будем, каждое утро будем, еще шесть дней... и будет солнце, и
звон-трезвон, особенно радостный, пасхальный, и красные яички, и запах
пасхи... а сегодня поедем в Кремль, будем смотреть соборы, всякие святости..
и будет еще хорошее... Что же еще-то будет?..
Еще на Страстной выставили рамы: и потому в комнатах так светло. За
окнами перезвон веселый, ликует Пасха. Трезвонят у Казанской, у Ивана-Воина,
дальше где-то... - тоненький какой звон. Теперь уж по всей Москве, всех
пускают звонить на колокольни, такой обычай - в Пасху поликовать.
Василь-Василич все вчера руки отмотал, звонивши, к вечеру заслабел,
свалился. А что же еще, хорошее?..
За окнами распустился тополь, особенный - духовой. Остренькие его
листочки еще не раскрутились, текут от клея, желтенькие еще, чуть в зелень;
к носу приложишь - липнут. Если смотреть на солнце - совсем сквозные, как
пленочки. Кажется мне, что это и есть масличная ветка, которую принес голубь
праведному Ною, в "Священной Истории", всемирный потоп когда. И Горкину тоже
кажется: масличная она такая и пахнет священно, ладанцем. Прабабушка Устинья
потому и велела под окнами посадить, для радости. Только отворишь окна,
когда еще первые листочки, или после дождя особенно, прямо - от духу
задохнешься, такая радость. А если облупишь зубами прутик - пахнет живым
арбузом. Что же еще... хорошее?.. Да, музыканты придут сегодня, никогда еще
не видал: какие-то "остатки", от графа Мамонова, какие-то "крепостные
музыканты", в высоких шляпах с перышком сокольим, по старинной моде, -
теперь уж не ходят так. На Рождестве были музыканты, но те простые, ко торые
собирают на винцо; а эти - Царю известны, их поместили в богадельню, и они
старенькие совсем, только на Пасху выползают, когда тепло. А играют такую
музыку-старину, какой уж никто не помнит.
В передней, рядом, заливается звонко канарейка, а скворца даже из
столовой слышно, и соловья из залы. Всегда на Пасху птицы особенно ликуют,
так устроено от Творца. Реполов у меня что-то не распевается, а торговец на
"Вербе" побожился, что обязательно запоет на Пасху. Не подсунул ли самочку?
- трудно их разобрать. Вот придет Солодовкин-птичник и разберет, знает все
качества.
Я начинаю одеваться - и слышу крик - "держи его!.. лови!..". Вскакиваю
на подоконник. Бегут плотники в праздничных рубахах, и Василь-Василич с
ними, кричит: "за сани укрылся, сукин кот!.. под навесом, сапожники
видали... тащи его, робята!.." Мешает амбар, не видно. Жулика поймали?.. У
амбара стоит в новенькой поддевке. Горкин, покачивает что-то головой, жалеет
словно. Кричит ребятам: "полегши, рубаху ему порвете!... ну, провинился -
покается..." - слышу я в форточку: - "а ты, Григорья, не упирайся...
присудили - отчитывайся, такой по рядок... пострадай маленько". Я узнаю
голос Гришки: "да я повинюсь... да вода холодная-ледяная!.." Ничего я не
понимаю, бегу во двор.
А все уже у колодца. Василь-Василич ведра велит тащить, накачивать..
Гришка усмешливо косит глазом, как и всегда. Упрашивает:
- Ну, покорюсь! только, братцы, немного, чур... дайте хоть спинжак
скинуть да сапоги... к Пасхе только справил, изгадите.
- Ишь какой!.. - кричат, - спинжак справил, а Бога обманул!..Нет, мы те
так упарим! Я спрашиваю Горкина, что такое.
- Дело такое, от старины. И прабабушка таких купала, как можно спущать!
Скорняк напомнил, сказал робятам, а те и ради. Один он только не поговел, а
нас обманул: отговелся я, говорит. А сам уходил со двора, отпускал его
папашенька в церковь, поговеть, на шестой. Ну, я, говорит отговемши... а мы
его все поздравили - "телу во здравие, душе во спасение"... А мне сумнение:
не вижу и не вижу его в церкви! А он, робята дознали, по полпивным говел! И
в заутреню вчера не пошел, и в обедню не стоял, не похристосовался. Я Онтона
посылал - смени Гришу, он у ворот дежурит, пусть обедню хоть постоит, нельзя
от дому отлучаться в такую ночь, - в церкви все. Не пошел, спать пошел.
Робята и возревновали, Василь-Василич их... - поучим его, робята! Ну,
папашеньку подождем, как уж он рассудит.
Гришка стоит босой, в розовой рубахе, в подштанниках. Ждут отца.
Марьюшка кричит - "попался бычок на ве ревочку!". Никто его не любит,
зубастый очень. А руки - золото. Отец два раза его прогонял и опять брал.
Никто так не может начистить самовар или сапоги, - как жар горят. Но очень
дерзкий на всякие слова и баб ругает. Маша высунулась в окно в сенях,
кричит, тоже зубастая: "ай купаться хочете, Григорий Тимофеевич?" Гришка
даже зубами скрипнул. Антипушка вышел из конюшни, пожалел: "тебя, Григорий,
нечистый от Бога отводит... ты покайся, - может, и простят робята". Гришка