Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.
Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по
Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух
такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к
пружинистой подушке и дышит, дышит...
- Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под
Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке.
Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не
видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой,
Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне
поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.
- Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не знать!.. - пуще всего
обхождение ценит, ласку... - говорит Горкин. - За обхождение - чего он
только не сделает! Верно пословица говорится: "ласковое слово лучше мягкого
пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..
Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят,
как подкатываем лихо.
- Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем
пооправитесь. даст Господь.
Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
- Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают,
тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли
парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с
квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый
лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы,
миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает
чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает
руки, оглядывая веселый стол.
- Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем
хорошо, легко... - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как
встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..
Такая радость, такая радость!..
МОСКВА
Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится;
только, иногда, "мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в
бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до
утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал,
узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а
только "Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только
успокоительную микстуру давать, как раньше.
Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не
дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - "много вас,
докторов, закиснешь с вами!" - а все-таки покорился. А через день, слышим,
вдруг из сеней кричит - "оседлать Кавказку!" на стройки ехать. А тут как раз
Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:
- И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при
делах, куча у меня делов!
А Клин и говорит:
- Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске,
прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не
вошли в спокойствие от сотрясения.
Снял с головы обвязку, совсем зажило.
- Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.
А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж
сердиться стал, - "у меня от их трескотни опять голова кружится!" - и велел
собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -
от него с высоты всю Москву видать.
- Угощу вас клубникой паровой, "крынкинской", а оттуда и в Нескушный
заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у
чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!
Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,
колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу,
лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -
хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.
С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он
все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с
нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в
русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со
свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.
У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.
Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте,
откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,
чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и
заезжали сюда на Москву смотреть.
- Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала,
узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой
человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в
ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то
люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич
намеднись завернул, кричит: "выправился наш Сергей Иваныч, со студеной
окачки восстановился!" Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей
Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся
эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да
рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха
подняли-укрепили?!. Весь мой "крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш
кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его
высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича
Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да
не Сергей Иваныч!.." Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку
полюбоваться!
Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через
разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех
лучше.
Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит
на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой
свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой
горьковатой, чем-то еще, привольным.
- У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!.. - гремит Крынкин. - А
вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех
полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки -
раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками
паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать,
приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с:
"Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут!" Для Сергей
Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..
Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он
рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот,
несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой
крупнеющей клубники... - ну, красота!
- Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили
хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда
изволят ездить с конфехтами.
- И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, -
говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.
- Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в
сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский,
природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин...
Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от
ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про
Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и
говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В самый, сказать, корень врезали-с!
- "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру...
так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.
- И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку
покажи-ка.
- Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну,
кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и
поставлю в рамочку - и на стенку-с!..
Так они шутят весело.
И что же еще случилось!..
Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
- А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то
- Данилов... Симонов... Сухарева башня.
Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит
над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:
- А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский,
Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов
разберешь?..
- А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то,
главки сини!..
- Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается
чуть... или глаза ослабли?..
- А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так
все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!
Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается,
взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему
поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
- Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве
слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды
смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце
даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив
глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что