должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным
столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?..
ну, кто отличится?..
- Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.
Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, - я и его
боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она
написала на доске: "гнилое болото". Больше полувека прошло, а я все помню
"гнилое болото" это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист -
"готово"! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками,
весь-то лист у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу!
Она ласково гладит меня по головне, говорит - "молодец". Данька схватывает
мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть "пони", высокие
сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:
- Ну, сказывай стишки.
Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:
- Ага... "радость завсегда"? - ладно. А ты... про "спинки" ну-ка!.. -
велит он Даньке.
Данька говорит знакомое мне - "Где гнутся над омутом лозы...".
Коверкает нарочно - "ро-зы", ломается... - "нам так хорошо и тепло, у нас
березовые спинки, а крылышки точно стекло".
- Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.
- Да "би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка - сколько
объясняла!.. из би-рю-зы!..
А Данька дразнится языком - "зы-зы-зы!". Горничная приносит мне кусок
пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом
мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское
яблоко и проводят от собачонки в кухню.
Горкин торопливо говорит, шепотком - "свалили с души, пойдем". Нагоняет
Данька и кричит дворнику - "Васька, выведи Маштачка!" - похвастаться. Горкин
меня торопит:
- Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за
свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.
Идем - не оглядываемся даже.
Отец веселый, с "ледяным домом" ладится. Хоть бы глазком взглянуть.
Горкин говорит - "на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего
и смотреть, - снег да доски". А отец говорил, - "не дом, а дворец
хрустальный!".
Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:
- Иди скорей, в столярной "орла" собрали, а то увезет Ондрейка.
В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит "орел"
- самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки,
только в лапах ни "скиптра", ни "шара-державы" нет, нет и на главках
коронок: изо льда отольют потом. Больше меня "орел", крылья у него пушистые,
сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет.
Андрюшка никому не показывает "орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин
хвалит Андрюшку:
- Ну, и мошенник-затейник ты...
Положили "орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.
Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и
вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин
утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть.
Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:
- Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..
И покатил на извозчике, без шапки, - совсем сбесился. Горкин ему -
"постой-погоди!.." - ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со
мной на беговых саночках поехал.
Но что я помню?..
Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за
руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками.
Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные
трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же "ледяной дом"? Кричат на
народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, - "не ломись!". Ждут
самого - генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка
Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. - "Ух-ты-ы!.." - кричит он нам,
ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер,
Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же "ледяной дом"?!.
На темно-синем небе, где уже видны звездочки, - темные-темные деревья:
"ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то
отблескивает, только. В народе кричат - "приехал!.. сам приехал!..
квартальные побежали... сейчас запущать будут!..". Что запущать? Кричат - "к
ракетам побежали молодчики!..".
Вижу - отец бежит, без шапки, кричит - "стой, я первую!..". Сердце во
мне стучит и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает...
шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко...
остановилась, прищелкнула... - и потекли с высоты на нас золотым дождем
потухающие золотые струи. Музыка загремела "Боже Царя храни". Вспыхнули
новые ракеты, заюлили... - и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом,
холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться
в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо
взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами -
ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..
Помню - струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты...
ледяного - хрустального Орла над "Домом", блистательного, до ослепления...
слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные
решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... -
матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей... Стены
Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и
розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!
Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет... -
хрустальный, льдистый... А тогда... - это был свет живой, кристально-чистый
- свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:
- Ну, будто вот как в сказке... Василиса-Премудрая, за одну ночь
хрустальный дворец построила. Так и мы... папашенька душу порадовал,
напоследок.
Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон
хрустальный и ледяной. Помню - что-то во льду, пунцовое... - это пылала
печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной,
прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо
льда... Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки... и все
светилось, - сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось
ура-а-а, гремели трубы.
Отец повез нас ужинать в "Большой Московский", пили шампанское, ура
кричали...
Рассказывал мне Горкин:
- Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!...
От "ледяного-то дома" ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток.
Душеньку зато потешил. И в "Ведомостях" печатали, славили.
Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то
благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!..
Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку,
медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с
Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез
домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо... Онтона к Василь-Василичу я
приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с
торжества. Хвать... - про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали - пропал.
Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть... видали-сказывали - он к
медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда...
медведей-то, шибко уважал... все, бывало, ситничка купит им, порадовать.
Земляками звал... с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и
медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в "Доме" ли, в ледяном?..
Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит!
Продавил лежанку - и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну,
растолкали его... и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять.
"Домой пора, Василь-Василич... замерзнешь!.." - зовут его. А он не подается.
- "Только, говорит, угрелся, а вы меня... не жалаю!.." Обиделся. Насилу его
выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему - "замерзнешь, Вася..." - а он:
"тепло мне... уж так-то, говорит, те-пло-о!" Душа, значит, разомлела.
Горячий человек, душевный.
КРЕСТОПОКЛОННАЯ
В субботу третьей недели Великого Поста у нас выпекаются "кресты":
подходит "Крестопоклонная".
"Кресты" - особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и
сладкое; где лежат поперечинки "креста" - вдавлены малинки из варенья, будто
гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, еще до прабабушки Устиньи - в
утешение для поста. Горкин так наставлял меня:
- Православная наша вера, русская... она, милок, самая хорошая,
веселая! и слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.
И это сущая правда. Хоть тебе и Великий Пост, а все-таки облегчение для
души, "кресты"-то. Только при прабабушке Устинье изюмины в печали, а теперь
веселые малинки.
"Крестопоклонная" - неделя священная, строгий пост, какой-то особенный,
- "су-губый", - Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго
по-церковному держать, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости
облегчение дается: в середу-пятницу будем вкушать без масла, - гороховая
похлебка да винегрет, а в другие дни, которые "пестрые",- поблажка: можно
икру грибную, суп с грибными ушками, тушеную капусту с кашей, клюквенный
киселек с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом,
с шепталкой, печеный картофель в сольце - а на заедку всегда "кресты": помни