премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит, Горкин так говорит.
Мне кажется, что кто-то ей шепчет, - Ангелы? - она часто склоняет голову
набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту - судьбы?..
Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная.
Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:
- Приехала тетка с чужого околотка... и не звана, а вот и она!
Всех сразу и смутила. Мне велят приложиться к ручке, а я упираюсь,
боюсь: ну-ка она мне скажет что-нибудь непонятное и страшное. Она будто
знает, что я думаю про нее, хватает меня за стриженый вихорчик и говорит
нараспев, как о. Виктор:
- Рости, хохолок, под самый потолок!
Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:
- Как тебе хорошо-то насказала... богатый будешь!
А она ей:
- Что, малинка... готова перинка?
Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая малинка
стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.
Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговеться, а она ему:
- Кому пост, а кому погост!
И глаза возвела на потолок, будто там все прописано.
Так все и отступили, - такие страсти!
Из гостиной она строго проходит в залу, где стол уже в беспорядке,
крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:
- Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке - вылизывай
чашки!
И не садится. Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из
уважения, а Палагея Ивановна села прямиком-гордо, брови насупила и вилкой не
шевельнет. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж
только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает:
- Невелика синица, напьется и водицы...
И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:
- Расскажите, Палагея Ивановна, где бывали, чего видали... слушать вас
поучительно...
А она ему:
- Видала во сне - сидит баба на сосне.
Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел, да как
крякнет!.. - все так и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:
- А ты бы, дьякон, потише вякал!
Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.
Недолго посидела, заторопилась - домой пора. Стали провожать. Отец
просит:
- Сам вас на лошадке отвезу.
А она и вымолвила... после только премудрость-то прознали:
- Пора и на паре, с песнями!..
Отец ей:
- И на паре отвезу, тетушка...
А она погладила его по лицу и вымолвила:
- На паре-то на масленой катают.
На масленице как раз и отвезли Палагею Ивановну, с пением "Святый Боже"
на Ваганьковское. Не все тогда уразумели в темных словах ее. Вспомнили
потом, как она в заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал,
про подряды и про "ледяной дом", а она ему так, жалеючи:
- Надо, надо ледку... горячая голова... остынет.
Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов
ее...
После ужина матушка велит Маше взять из буфета на кухню людям все
скоромное, что осталось, и обмести по полкам гусиным крылышком. Прабабушка
Устинья курила в комнатах уксусом и мяткой - запахи мясоедные затомить, а
теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у
него каморка, и мы с ним ходим и курим ладанцем. Он говорит нараспев
молитовку - "воскурю-у имианы-ладаны... воскурю-у... исчезает дым и
исчезнут... тает воск от лица-огня..." - должно быть, про дух скоромный. И
слышу - наверху, в комнатах, - стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам
молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:
- Ну, воскурили с тобой... ступай-порадуйся напоследок, уж Филиповки на
дворе.
Я бегу темными сенями, меня схватывает Василь-Василич, несет в
мастерскую, а я брыкаюсь. Становит перед печуркой на стружки, садится передо
мной на корточки и сипит:
- Ах, молодой хозяин... кр-расота Господня!.. Заговелся малость... а
завтра "ледяной дом" лить будем... а-хнут!.. Скажи папашеньке... спит, мол,
Косой, как стеклышко ... ик-ик... - и водочным духом на меня.
Я вырываюсь от него, но он прижимает меня к груди и показывает
серебряные часы: "папашенька подарил... за... поведение!.." Нашаривает
гармонью, хочет мне "Матушку-голубошку" сыграть-утешить. Но Горкин ласково
говорит:
- Утихомирься, Вася, Филиповки на дворе, гре-эх!..
Василь-Василич так, на него, ладошками, как святых на молитве пишут:
- Ан-дел во плоти!.. Панкра-тыч!.. Пропали без тебя... Отмолит нас
Панкратыч... мы все за ним, как... за каменной горой... Скажи папашеньке...
от-мо... лит! всех отмолит!
А там молоко толкут! Я бегу темными сенями. В кухне
Марьюшка прибралась, молится Богу перед постной лампадочкой. Вот и
Филиповки... скучно как...
В комнатах все лампы пригашены, только в столовой свет,
тусклый-тусклый. Маша сидит на полу, держит на коврике, в коленях, ступку,
закрытую салфеткой, и толчет пестиком. Медью отзванивает ступка,
весело-звонко, выплясывает словно. Матушка ошпаривает миндаль, - будут еще
толочь!
Я сажусь на корточках перед Машей, и так приятно, миндальным запахом от
нее. Жду, не выпрыгнет ли "счастливчик". Маша миндалем дышит на меня, делает
строгие глаза и шепчет: "где тебя, глазастого, носило... все потолкла!" И
дает мне на пальце миндальной кашицы в рот. До чего же вкусно и душисто! я
облизываю и Маши палец. Прошу у матушки почистить миндалики. Она велит
выбирать из миски, с донышка. Я принимаюсь чистить, выдавливаю с кончика, и
молочный, весь новенький миндалик упрыгивает под стол. Подумают, пожалуй,
что я нарочно. Я стараюсь, но миндалики юркают, боятся ступки. Я лезу под
стол, собираю "счастливчиков", а блюдечко с миндаликами уже отставлено.
- Будет с тебя, начистил.
Я божусь, что это они сами уюркивают... может быть, боятся ступки... -
и вот они все, "счастливчики", - я показываю на ладошке.
- Промой и положи.
Маша сует мне в кармашек целую горсть, чистеньких-голеньких, - и
ласково щекочет мою ногу. Я смотрю, как смеются ее глаза - ясные миндали,
играют на них синие зрачки-колечки... и губы у ней играют, и за ними белые
зубы, как сочные миндали, хрупают. И вся она будто миндальная. Она смеется,
целует меня украдкой в шейку и шепчет, такая радостная:
- Ду-сик... Рождество скоро, а там и мясоед... счастье мое
миндальное!..
Я знаю: она рада, что скоро ее свадьба. И повторяю в уме: "счастье мое
миндальное..."
Матушка велит мне ложиться спать. А выжимки-то?
- Завтра. И так, небось, скоро затошнит.
Я иду попрощаться с отцом.
В кабинете лампа с зеленым колпаком привернута, чуть видно. Отец спит
на диване. Я подхожу на цыпочках. Он в крахмальной рубашке, золотится
грудная запонка. Боюсь разбудить его. На дедушкином столе с
решеточкой-заборчиком лежит затрепанная книжка. Я прочитываю заглавие -
"Ледяной Дом". Потому и строим "ледяной дом"?
В окнах, за разноцветными ширмочками, искрится от мороза... -
звездочки? Взбираюсь на стол, грызу миндалик, разглядываю гусиное перо,
дедушкино еще... гусиную лапку вижу, Палагею Ивановну...
Лампа плывет куда-то, светит внизу зеленовато... потолок валится на
меня с круглой зеленой клеткой, где живет невиданный никогда жавороночек...
- и вижу лицо отца. Я на руках у него... он меня тискает, я обнимаю его
шею.. - какая она горячая!..
- Заснул? на самом "Ледяном Доме"? не замерз, а? И что ты такой
душистый... совсем миндальный!..
Я разжимаю ладошку и показываю миндалики. Он вбирает губами с моей
ладошки, весело так похрупывает. Теперь и он миндальный. И отдается
радостное, оставшееся во мне, "счастье мое миндальное!.."
Давно пора спать, но не хочется уходить. Отец несет меня в детскую, я
прижимаюсь к его лицу, слышу миндальный запах...
"Счастье мое миндальное!.."
РОЖДЕСТВО
Рождество уже засветилось, как под Введенье запели на всенощной
"Христос рождается, славите; Христос с небес, срящите.." - так сердце и
заиграло, будто в нем свет зажегся. Горкин меня загодя укреплял, а то не
терпелось мне, скорей бы Рождество приходило, все говорил вразумительно
"нельзя сразу, а надо приуготовляться, а то и духовной радости не будет".
Говорил, бывало:
- Ты вон, летось, морожена покупал... и взял-то на монетку, а сколько
лизался с ним, поглядел я на тебя. Так и с большою радостью, еще пуще надо
дотягиваться, не сразу чтобы. Вот и приуготовляемся, издаля приглядываемся,
- вон оно, Рождество-то, уж светится. И радости больше оттого.
И это сущая правда. Стали на крылосе петь, сразу и зажглось паникадило,
- уж светится будто Рождество. Иду ото всенощной, снег глубокий, крепко
морозом прихватило, и чудится, будто снежок поет, весело так похрустывает -
"Христос с небес, срящите..." - такой-то радостный, хрящеватый хруст.
Хрустят и промерзшие заборы, и наши дубовые ворота, если толкнуться
плечиком, - веселый, морозный хруст. Только бы Николина Дня дождаться, а там
и рукой подать; скатишься, как под горку, на Рождество.
"Вот и пришли Варвары", - Горкин так говорит, - Василь-Василичу нашему
на муку. В деревне у него на Николу престольный праздник, а в Москве много
земляков, есть и богачи, в люди вышли, все его унижают за характер, вот он и
празднует во все тяжки. Отец посмеивается: "теперь уж варвариться придется!"
С неделю похороводится: три дни подряд празднует трояк-праздник: Варвару,
Савву и Николу. Горкин остерегает, и сам Василь-Василич бережется, да морозы
под руку толкают. Поговорка известная: Варвара-Савва мостит, Никола гвоздит.
По именинам-то как пойдет, так и пропадет с неделю. Зато уж на Рождество -
"как стеклышко", чист душой: горячее дело, публику с гор катать. Разве вот
только "на стенке" отличится, - на третий день Рождества, такой порядок, от