в план.
- Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. - говорит он
безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?.. это
тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..
- Я так прикидываю-с... ежели в формы вылить-с?.. - опасливо говорит
безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:
- Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим,
вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..
Отец кажет ему кулак.
- Это тебе не гиря, не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом
навертел?!. - кричит он на робеющего безрукого, - сдержат твои винты
крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит
народу...да, упаси Бог, рухнет... сколько народу передавим!..
Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть... как раззвонили,
черти!..
- Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с... - пробует
говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все
планты обер-пальциместеру... утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит...
"обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу
про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.."
- По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо
льду точить?!.
Пармен - важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве
штукатур, во дворцах потолки лепил.
- Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили
карнизы, чуть мокренько - тяни правилками, по хворме... лекальчиками
пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное
дело, а ежели с умом - можно.
- Будь-п-койны-с, - кричит Василь-Василич, - уж понатужимся, все
облепортуем! С нашими-то робятами... вся Москва ахнет-с!.. Все ночи
надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..
- Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное,
так он... черт его разберет!..- шлепает отец пятерней по плану.
Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов,
даже в лице болезное у него.
- И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи
мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми
добиваюсь!..
- Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и
дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж
судьба-планида так... выводит из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь
только, выведем так что... уххх-ты-ы!..
Отец думает над планом, свешивается его хохол.
- А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?
- Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает,
лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем,
а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над "домом" взвошим, морозу
не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут...
а то-не дасть мороз, закалит.
- Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь.
Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.
- Осени-ли!.. Господи... осенили!.. - вскрикивает Василь- Василич. -
Ну, теперича а-хнем!..
- Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.
- Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.
- Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то
знают!..
- Зови... - велит отец.
Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы
закручены, глаз веселый, - совсем жених. За ним шустрый, отрепанный
Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из
лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его - "золотые руки", а то
Ондрейка, а если поласкивей - "мошенник". За виски иной раз поучит - "не
учись пьянствовать".
Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели "ледяной
дом" спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из
хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у
Андрюшки блестят глаза.
- Ври дальше...
- Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...
Язык у Андрюшки - "язва", - Горкин говорит, на том свете его
обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.
- Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя
обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!
- Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и Горкин, - живого
Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..
А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.
- Да что вы-с!.. - ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на
глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.
- Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит
Андрюшка. - Что похитрей надо - мы с Денисом, а карнизы тянуть -
штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. -
сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только с печкой
надо, под балаганом...
- В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.
- ...мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой
подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...
Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..
- Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. -
вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах
мохры, и будто смотрят глаза, блестят.
Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.
- Ты? - удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного
Бушуя.
Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему "зелененькую", три
рубля, "за мастерство". Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом
Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:
- Ах, ты, язва... голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему
смеется:
- Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль,
пойти-погреться.
В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа.
Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как
будет готово - поедем вместе.
На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить
крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю
ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, "как у
людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а
он и не взглянет даже, только буркнет - "ага... ладно, ступай, там тебе
пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: "грешный" он. Так
и говорят все: "кашинские деньги сиротскими слезами... политы... Кашины -
"тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".
Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по
тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в
поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин
маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы.
Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:
Подарю я вам два слова:
Печаль никогда,
А радость навсегда.
Горкин говорит:
- Ничего не поделаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему
должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок,
под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И
богатый дом, а сидеть холодно.
- Как "ледяной", да?..
Он смеется:
- Уж и затейник ты... "ледяной"! В "ледяном"-то, пожалуй, потеплее
будет.
Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского
монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на
большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади
строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы
милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку
- "пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в
прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез,
пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками,
так вкусно.
- Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.
Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька,
дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.
- Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и
кажется мне, будто и он боится.
Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех
окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный
крестный, говорит Горкину:
- Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку
выдумал?..
Горкин смиренно кланяется - "воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и
поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется
мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".
- Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же:
"ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут..." - и тычет мне грязный
бумажный рублик, которого я боюсь.
- Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный
уже ушел.
Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в "классную".
В большой "классной" стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной
голубой стены - черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я
стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей
новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - "Африка" и в тоске думаю:
"скорей бы уж пирога давали, тогда - домой". Данька толкает меня и кричит:
"я сильней тебя!.. на левую выходи!.."
- Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша...
- говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то,