принимал... Как же ты так не знаешь? У Казанской икона вон... три лика, с
посошками, под древом, и яблочки на древе. А на столике хлебца стопочка и
кувшинчик с питием. А царь-Авраам приклонился, ручки сложил и головку от
страху отворотил. Стра-шно, потому. Ангели лики укрывают, а не то что...
Пойдет завтра Господь, во Святой Троице, по всей земле. И к нам зайдет.
Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, в кивоте, тоже Троица.
Я знаю. Это самый веселый образ. Сидят три Святые с посошками под
деревцом, а перед ними яблочки на столе. Когда я гляжу на образ, мне
вспоминаются почему-то гости, именины.
- Верно. Завтра вся земля именинница. Потому - Господь ее посетит. У
тебя Иван-Богослов ангел, а мой - Михаил-Архангел. У каждого свой. А
земли-матушки сам Господь Бог, во Святой Троице... Троицын день. "Пойду, -
скажет Господь, - погляжу во Святой Троице, навещу". Адам согрешил.
Господь-то чего сказал? "Через тебя вся земля безвинная прокляна, вот ты
чего исделал!" И пойдет. Завтра на коленках молиться будем, в землю, о
грехах. Земля Ему всякие цветочки взростила, березки, травки всякие... Вот и
понесем Ему, как Авраам-царь. И молиться будем: "пошли, Господи, лето
благоприятное!" Хо-рошее, значит, лето пошли. Вот и поют так завтра: "Кто-о
Бог ве-лий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, тво-ряй чу-де-са-а!"
Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его
спеть ещЈ, еще, и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта
молитва "страшно победная", в году два раза поют только; завтра, на Троицу,
да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва "Свете
тихий" пропоют, а потом ее.
- Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор
серчает... нет, говорит, такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками
встанем на коленки, ты и пошепчи в травку: "и тебе мати-сыра земля,
согрешил, мол, душою и телом". Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все
ей грешим. Выростешь - узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле был. Вот
Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День, может, и дожжок
пошлет... божью благодать.
Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, -
молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно.
Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь-Василич, валится с
них, - и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: "нехорошо, Вася...
не годится". Он только хрипит: "взопрел!" Встряхивается, ерошит рыжие
волосы, глядит вспухшими мутными глазами, утирается красным платком и
валится на дрожки. Говорит, мотаясь: "в ты-щи местов надоть... й-еду-у!"
Кричат от ворот - "хозяин!". Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз об
дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: "тверрдо стою, мо...гу!" Ему
подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле.
- Косой здесь? - спрашивает отец и видит Василь-Василича. - Да где тебя
носило - поймать не мог?
- Все в порядке, будь-п-койны-с... тыщи местов изъездил! - кричит
Василь-Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки
слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает,
только Василь-Василич.
- Хо-рош! - говорит отец. - Пример показываешь.
- Будь-п-койны-с, крепко стою... голову запекло, взопрел-с! В тыще
местов был; все... как есть, в п-рядке!
Отец смотрит на него, он смотрит на отца - не колыхнется. Отец
забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как,
сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портомойни на
Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под
Девичьим... Василь-Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла
капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в
Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для
англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к
вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и
портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и... Все
в порядке!
- Под Воробьевку робят нарядил надежных, никого не потопим, догляжу-с.
- Видно, Горкину за тебя глядеть! - говорит отец. - Летось пятерых чуть
не утопил... спасибо, выплыли. А тебя в Марьину, где посуше.
- Воля ваша. Только Панкратычу трудно будет... старый человек,
священный! С народом не собразишься... тыщи народу завтра, самый у нас
мокрый праздник. Троица! все на воду рвутся, веночки эти запущают, по старой
моде, с березками катаются, не дай Бог! С ими надо какое ожесточе-ние!..
Кого по шее, кого веслом... кому доброе слово... разные пьяные бывают. А у
нас под шестьдесят лодок прогулочных, три дощака да две косых, на
перевозе... тыщи с-под Девичьего навалится, всех принять надо без
скандалу-с... Я уж урядника запросил и станового попридержу закусочкой, для
строгости...
- Пьяницу-то Горшкова?
- Завтра он устрашится, вот как!.. Страх его заберет-с, по случаю, как
самого князя Долгорукова ждут на Воробьевку... будет при опасном посту! А
при Горшке-то мы, как у Христа за пазухой-с. Ногой топнет - весь берег
задрожит... пьяные самые к лодкам и не подойдут-с. На их глотку-то каку
надо! А Михал Панкратыч, старый человек, священный... а, сами знаете, с
вашим народом как?
- Помни. За порядок - красную, за чуть что... искупаю! Обедать.
- О-рел! - взмахивает руками Василь-Василич, совсем веселый. - Прямо
свет-приставление завтра на Воробьевке будет! - и опять лезет под колодец.
Рад и Горкин: от греха подальше.
Едем на Воробьевку, за березками. Я с Горкиным на Кривой в тележке,
Андрюшка-плотник - на ломовой. Едем мимо садов, по заборам цветет сирень.
Воздух благоуханный, майский. С Нескучного ландышками тянет. Едут воза с
травой, везут мужики березки, бабы несут цветочки - на Троицу. Дорога в
горку. Кривая едва тащит. Горкин радуется на травку, на деревца, указывает
мне - что где: Мамонова дача вон, богадельня Андреевская, Воробьевка скоро.
"А потом к Крынкину самому заедем, чайку попьем, трактир у него на самом на
торчке, там тебе вся Москва, как на ладошке!" Справа деревья тянутся, в
светлой и нежной зелени.
- Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкает меня Горкин и крестится.
Дорога выбралась на бугорок, деревья провалились,- я вижу небо, будто
оно внизу. Да где ж земля-то? И где - Москва?..
- Вниз-то, в провал гляди... эн она где, Москва-то!..
Я вижу... Небо внизу кончается, и там, глубоко под ним, под самым его
краем, рассыпано пестро, смутно. Москва... Какая же она большая!.. Смутная
вдалеке, в туманце. Но вот, яснее-.. - я вижу колоколенки, золотой куполок
Храма Христа Спасителя, игрушечного совсем, белые ящички-домики, бурые и
зеленые дощечки-крыши, зеленые пятнышки-сады, темные трубы-палочки, пылающие
искры-стекла, зеленые огороды-коврики, белую церковку под ними... Я вижу всю
игрушечную Москву, а над ней золотые крестики.
- Вон Казанская наша, башенка-то зеленая! - указывает Горкин. - А вон,
возля-то ее, белая-то... Спас-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья...
Григорий Кесарейский, Троица-Шабловка... Риз Положение... а за ней, в пять
кумполочков, розовый-то... Донской монастырь наш, а то - Данилов, в роще-то.
А позадь-то, колокольня-то высоченная, как свеча... то Симонов монастырь,
старинный!.. А Иван-то Великой, а Кремь-то наш, а? А вон те Сухарева
Башня... А орлы те, орлы на башенках... А Москва-река-то наша, а?.. А под
нами-то, за лужком... белый-красный... кака колокольня-то с узорами, с
кудерьками, а?! Девичий монастырь это. Кака Москва-то наша..!
В глазах у меня туманится. Стелется подо мной, в небо восходит далью.
Едем березовою рощей, старой. Кирпичные заводы, серые низкие навесы,
ямы. Дальше - березовая поросль, чаща. С глинистого бугра мне видно: все
заросло березкой, ходит по ветерку волною, блестит и маслится.
- Дух-то, дух-то леккой какой... березовый, а? - вздыхает Горкин. -
Приехали. Ондрейка-озорннк, дай-ко молодчику топорик, его почин. Перва его
березка.
Мне боязно. Горкин поталкивает - берись. Выбирает мне деревцо.
Беленькая красавица-березка. Она стояла на бугорке, одна. Шептались ее
листочки. Мне стало жалко.
- Крепше держи топорик. В церкву пойдет, молиться, у Троицы поставлю,
помечу твою березку... - и он завязывает на ней свой поясок с молитвой. - Да
ну, осмелей... ну?..
Он берет мои руки с топориком, повертывает, как надо, ударяет. Березка
дрожит, сухо звенит листочками и падает тихо-тихо, будто она задумалась. Я
долго стою над ней. А кругом падают другие, слышится дрожь и шелест.
- Давай его на седло, в Черемушки его прокачу! - слышу я крик отца.
И радостно, и страшно. И будто во сне все это.
Ноги мои распялены, прыгаю на тугой подушке, хватаюсь за поводья.
Прыгает голова Кавказки, грива жестко хлещет меня в лицо. "Лихо?" -
спрашивает отец в макушку, сжимая меня под мышками. Пахнет знакомыми
духами-флердоранжем, лесом, сырой землей. Не видно неба, - светлый, густой
орешник. "Кукушка... слышишь? - колет отец усами, - ку-ку... ку-ку?" Слышу,
совсем далеко. Деревня, стекла на парниках, сады. У голубого домика стоит
высокий старик, в накинутом на рубаху полушубке; с ним девочка, в розовом
платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад,
и старик срезает для нас крупные, темные пионы. Отец торопится, надо
взглянуть на лодки. Старик говорит девочке: "жениху-то цветочков дай".
Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся ехать, подходят
бабы. В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старик
говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у ней
синие глазки и светлые, как у куклы, волосы - протягивает мне пучочек