вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью
до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней.
Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана
стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка - ожгло канатом. Валит
из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает
бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
- Ты чего, чиж, не спишь? - хватает меня отец и вскидывает на мокрые
колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все
якорьки накинул и развернул... знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка
наш, старина, и Василь-Косой... все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали,
чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит
меня.
- А про себя ни словечка... как овечка... - смеется Горкин. - Денис уж
сказывал: "кричит - не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!" Как уж тут
не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, месячная.
- Черта за рога вытащим, только бы поддержало было! - посмеивается
Василь-Василич. - Не ко времени разговины, да тут уж... без закону. Ведра
четыре робятам надо бы... Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было.
Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем
светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин
спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой
на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и
говорит, зевая:
- А иди-ка ты, чижик, спать?..
ПАСХА
Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, - слыхал
их кучер, - а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я
их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в
глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они
хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты",
- и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как
плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет:
- Косого сюда позвать!..
Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он
думает: "ну, ругайтесь... и в прошлом году ругались, а с ней все равно не
справиться!"
- Старший прикащик ты - или... что? Опять у тебя она? Барки по ней
гонять?!.
- Сколько разов засыпал-с!.. - оглядывает Василь-Василич лужу, словно
впервые видит, - и навозом заваливал, и щебнем сколько транбовал, а ей
ничего не делается! Всосет - и еще пуще станет. Из-под себя, что ли,
напущает?.. Спокон веку она такая, топлая... Да оно ничего-с, к лету
пообсохнет, и уткам природа есть...
Отец поглядит на лужу, махнет рукой.
Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце
радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался
по ним до крыши сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок
ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили лед с грохотом в погреба, завалили
чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила.
- Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.
Им поднесли по шкалику, они покрякали:
- Хороша-а... Крепше ледок скипится.
Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в
лед кирками, долбят ломами - до камушка. А вот уж и первая пролетка.
Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на
мостовую. Щеголь-извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и
бойко катит по камушкам с первым веселым стуком.
В кухне под лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит
по-змеиному и изгибает шею - хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из
амбара "паука", круглую щетку на шестике, - обметать потолки для Пасхи. У
Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я
подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых
колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные...
В булочных - белые колпачки на окнах с буковками - X. В. Даже и наш
Воронин, у которого "крысы в квашне ночуют", и тот выставил грязную
картонку: "принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы"! Бабы?.. И
почему-то греческие! Василь-Василич принес целое ведро живой рыбы -
пескариков, налимов, - сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то
пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.
- Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!..
И покрутил за щечку.
Василь-Василич стоит в кабинете на порожке. На нем сапоги в грязи.
Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.
- Будь-п-коины-с, подчаливаем... к Пасхе под Симоновом будут. Сейчас
прямо из...
- Из кабака? Вижу.
- Никак нет-с, из этого... из-под Звенигорода, пять ден на воде.
Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с!.. И
барки с лесом, и... А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило,
вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы!
Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке
встречали.
- С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?
- Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в
три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось
обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не
до лиминации!..
- Нонешнюю Пасху за две справим!
Говорят про щиты, и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки.. про
какие-то "смолянки" и зажигательные нитки.
- Истечение народа будет!.. Приман к нашему приходу-с.
- Давай с ракетами. Возьмешь от квартального, записку на дозволение.
Сколько там надо... понимаешь?
- Красную ему за глаза... пожару не наделаем! - весело говорит
Василь-Василич. - Запущать - так уж запущать-с!
- Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..
- П-маю-с, зажгем-с. Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с...
воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много.
- Щит на крест крепить Ганьку-маляра пошлешь.. на кирпичную трубу
лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется.
- Нипочем не сорвется, пьяный только и берется! Да он, будь-п-койны-с,
себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком... он, стало быть, за
яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится,
за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет - и качай! Новые веревки
дам. А с вами-то мы, бывало... на Христе-Спасителе у самых крестов качали,
уберег Господь.
Прошла "верба". Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под
бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и
меня сажают читать Евангелие. "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова,
Иаков родил Иуду..." Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь
страничку, с "морским жителем" поиграешь, с вербы, в окно засмотришься.
Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.
На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут
планочки для - X. В. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке
Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его - "филЈнщик", за
чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним
говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю,
как он режет кривым резачком дощечку.
- Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди
вот, винограды сейчас пойдут...
Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает
"священный крест", иродово копье и лесенку - на небо! Потом удивительную
птичку, потом буковки - X. В. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у
него руки, в жилках.
- Учись святому делу. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную
вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи
хлебать - глядишь, и вспомнишь.
Вот и вспомнил. И все-то они ушли...
Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он
святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего
года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой
огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над
дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...
- Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... - крестясь,
говорит она и крестит корову свечкой. - Христос с тобой, матушка, не
бойся... лежи себе.
Корова смотрит задумчиво и жует.
Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над
изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.
Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и
на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И
все - для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и
под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни - страстные,
Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями - и
ничего, потому что везде Христос.
У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин
и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него
изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на
пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут
миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решетке.
Золотистые червячки падают на блюдо, - совсем живые! Протирают все, в пять
решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом
- для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, две людям, и еще - бедным
родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром
Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.